Теперь, когда я снова оказалась в лагере, никто меня не искал, никто не узнавал. Никто ко мне не подошел, кроме Оцеолы. Одинокие всадники влетали во весь опор в лагерь, с тем чтобы немедленно пуститься обратно. Все вокруг замерло в зловещем молчании, пока женщины к чему-то готовились… К чему – к празднеству?

Да, вскоре все всадники возвратились с торжеством.

Поначалу меня охватил страх. Мне послышался топот не сотни, а целой тысячи копыт. Неужели это солдаты из Форт-Кинга? Но нет, началось празднество. Настоящий триумф.

Это может показаться диким, но к ночи я благодарила судьбу за то, что меня вынудили к верховой вылазке с Оцеолой. При мне убили несколько солдат, но не сто восемь солдат из отряда Дейда.

Они пали, все до единого. Все, кого я обрекла на смерть.

Позднее вечером посреди лагеря был разложен костер. Возле него водрузили шест из свежесрубленной сосны – древесный сок мешался с кровью, а наверху в виде украшения висели добытые скальпы.

Я увидела Миканопи. А Абрахама, Куджо и Джампера. Они расселись у огня – не для совещания, но дли пиршества, передавая друг другу трубки и мехи с выпивкой. Вокруг плясали воины – некоторые со скальпами, из которых еще сочилась кровь; капли падали, ослепляя, на их лица. Один из маронов изобразил белолицего, скальпом которого забавлялся. Когда он выпрямился и погладил воображаемую бороду, я догадалась, что он передразнивал майора Дейда.

Семинолы скорбели. Один из их соплеменников погиб в Форт-Кинге, однако еще несколько не вернулись после атаки на отряд Дейда. Однако все, что происходило перед моими глазами при свете луны и отблесках факелов, было празднеством. Пиром. Танцевальным вечером.

Глядя на веселье, на мужчин, женщин, детей всех цветов и оттенков – краснокожих, чернокожих, белокожих и в любой смеси, – я знала, что за мной больше не следят. Знала, что меня готовы отпустить на свободу. Да, я принесла им пользу. И сама была… использована.

Да, использована… Мне вспомнилась Сладкая Мари. Разве я совершила нечестный обмен, как она мне предрекла? Погоне вот-вот конец, я нашла Селию. Теперь, похоже, Сладкая Мари получит свою войну; ведовское Ремесло теперь мне не нужно, не нужно и ведьминого зрения, чтобы увидеть: воздаяние придет. И стремительно, приказом из Вашингтона. Война… Потоки крови, и повинны будут все, кто ее прольет: белые, черные, краснокожие – все виноваты каждый по-своему, никто не избежит упрека. Рабовладельцы и головорезы. Лжецы и воры. О, но мне известно и другое. На белых лежит более тяжкий позор, и они заслуживают большего осуждения, ибо они взяли силой то, что им по праву не принадлежало. У чернокожих отняли свободу, у индейцев – землю… Война, да, она разразится. И я тому отчасти виной… И что мне теперь остается, как не отступить в тень?

Подробности я узнала от Селии, когда она ко мне подошла. Рассказала обо всем мягко, как только могла. Знала ли она это из первых рук? Могла ли присутствовать при резне? Настолько бушевал в ней гнев? Возможно ли, что ненависть вскипела в ней до такой степени? На последний вопрос я даже не решалась искать ответ. Если Селия так ненавидела и так ненавидит белых, то… не следовало ли мне и себя тоже отнести к поводам для ее ненависти?

…Миканопи (по словам Селии), по-видимому, поджидал Оцеолу. Тот, вместе с воинами, должен был, разделавшись с Томпсоном, поспешить из Форт-Кинга присоединиться к засаде на отряд Дейда. Выполнить это мы, конечно, не выполнили, поскольку расправа над Томпсоном затянулась. И так вышло, что первым из лесной чащи выстрелил Миканопи. Думаю, обычай давал ему на это право.

О, эти подробности… Узнав лишь начало, я больше не захотела слушать. Это было невыносимо.

Селия отнеслась ко мне с сочувствием. Ей не доставляло удовольствия видеть меня убитой горем, терзаемой раскаянием. Равным образом повел себя и Оцеола. Он удалился вместе с нами, потому что празднество перешло в дьявольский разгул – дети швырялись скальпами, а перебравшие лишку затевали потасовки.

Помню вкус последних капель вина на языке. Помню, что запросилась спать. Пообещала уехать на рассвете. Оцеола молча со всем этим согласился – одним кивком, – и я уплелась куда-то на окраину лагеря. Рухнула возле дерева на колени. Сгребла для подстилки мох, сосновые иголки и всякое такое, но вдруг застыла в приступе отчаяния. Прижалась спиной к стволу. Плача, закрыла глаза. Начала молиться – да, молиться, чтобы уснуть и никогда больше не просыпаться… Но, очнувшись на заре, увидела, что на плечи мне наброшена медвежья шкура. А у ног стоит вторая бутылка с вином, отнятым у маркитанта.

Селия? Оцеола? Кто-то из них – или же оба.

И тут внезапно меня осенило, как себя наказать.

…С восходом солнца я вытряхнула на землю содержимое своего ранца и, покончив с этим несложным делом, отправилась на поиски Селии и Оцеолы.

Растолкала мальчишку, который немного понимал по-английски, и вместе с пятицентовиком дала ему поручение, которое он и исполнил.

Они явились ко мне за чертой лагеря. Селия вела мою лошадь. Оцеола смыл с себя пролитую им кровь. Мы достояли в безмолвии – оно было красноречивее любых слов. Я молчала, подавленная безысходностью, зная, что худшее еще у меня впереди. Более того, это было прощанием. Прощанием с Селией, которую я так долго искала.

Из мешка я извлекла полоску красного атласа, на котором Эжени вышила – серебром и золотом – Loco Attiso, символ счастья и удачи. Селия, возможно, использует подарок как косынку. Я только надеюсь, что она с ним не расстанется и ощутит его воздействие.

Селия меня обняла. Это явно было больше того, что требовалось.

Я взобралась в седло. Глянув вниз, увидела в глазах Селии жалость, но жалость была куда предпочтительней ненависти. О, Селия имела все основания ненавидеть меня, поймите меня правильно. Но то, что она отбросила в этот момент ненависть, так меня воодушевило, что я преподнесла ей и второй подарок.

Наклонившись, я протянула Селии вторую бутылку вина, похищенного у маркитанта. Она, не желая ее брать, вопросительно взглянула на меня. Я поднесла бутылку к своим губам – в наказание, да, – и отпила глоток этого эликсира, слишком горького для того, чтобы его могла возжелать какая бы то ни было ведьма. На большее меня не хватило – пришлось бы сплюнуть. Изобразила на лице притворное блаженство – скрыть отвращение, вызванное сдобренным питьем. Видимо, мне это удалось. Селия улыбнулась и просияла, ярче восходящего солнца. Я упоенно следила за тем, как она пьет, – хотя бы только из желания поощрить меня за мое угощение.

В это вино я добавила последние два пузырька с временем от Пятиубивца.

Селия вернула мне бутылку. Я сделала еще глоток. (Чуть не поперхнулась, в горле поднялся комок, а язык скукожился, будто я положила на него маринованного слизня!) И снова предложила Селии последовать моему примеру. Она подчинилась. Глотнула изрядную дозу. И вместе с этим вторым, более солидным глотком удлинила себе жизнь.