судя по донесению, проходил над селом Мариновка. Не может быть, чтобы кто-то из жителей села или окрестных хуторов не заметил падения советского самолета. А если удастся хотя бы приблизительно определить место, куда упал истребитель, остальное будет зависеть от эрвээсов, вооруженных лопатами и горячим желанием воздать должное погибшей летчице.

В том, что Лили нет в живых, Ващенко не сомневалась: это подтвердили годы, минувшие с конца войны. Лиля, конечно же, погибла и тихо лежит где-то в донецкой земле, но эта печальная истина, утвердившаяся в сознании Валентины Ивановны, настойчиво толкала ее на поиск — нет, не вещественных доказательств гибели летчицы, которые и предъявлять-то сегодня некому и незачем, — на поиск самой Лили, чтобы сделать ей хорошую и мягкую могилу, поставить на могиле достойный памятник, принести к нему много цветов и сказать над прахом девушки только два слова, которые исчерпали бы все, что случилось с Лилей по нашей или не нашей вине: «спасибо» и «прости».

Летом 1971 года первый экспедиционный отряд в количестве двадцати человек отправился «пахать человеческую память» — другой задачи они перед собой в тот год не ставили. Сначала автобусом добрались до Мариновки, разбили на окраине села палаточный лагерь, обосновались, а потом, взвалив на плечи рюкзаки, тронулись дальше.

И вот сегодня, спустя несколько лет, я открываю толстую тетрадь, на обложке которой написано: «Протоколы опроса местных жителей». Записи сделаны ученическим почерком, скреплены для достоверности печатью сельсовета и подписями рассказчиков, главным образом женщин, и больше я ничего комментировать не буду — ни того, как говорили местные жители и что при этом переживали, ни того, как слушали дети и что при этом чувствовали, — я дам возможность читателю познакомиться с некоторыми документами, а все остальное доверю его собственному воображению.

Протокол опроса Ганиной Александры Ивановны (село Мариновка):

«В сентябре 1943 года, после освобождения села, на улицах было много трупов, мы хоронили солдат прямо на месте гибели, ни пахать, ни сеять было нельзя из-за большого количества побитого железа и человеческих костей. Я лично запомнила танкиста, роста выше среднего, чернявого, в синем комбинезоне. Фамилию его не знаю, а где похоронен нашими женщинами, показать могу».

Протокол опроса Процай Пелагеи Фоминичны (хутор Сауровка):

«Шли бои, наши наступали на Саур-Могилу. Мы сидели в подвале, и вдруг пришли два молоденьких лейтенанта и принесли нам воды, а мы напоили их молоком. Они сказали: если нас убьют, возьмите адреса, мы из Ростова-на-Дону, и сообщите родным, где могилы. Но мы не взяли, потому что сами не надеялись выжить. Только они вышли из подвала, как их убило миной, хорошо хоть молочка успели попить. Когда утихло, мы похоронили их в одной могиле, недалеко от нашего дома. За могилой ухаживали несколько лет, а теперь она заросла бурьяном».

Протокол опроса Демьянченко Марфы Ильиничны (село Григорьево):

«Возле нашего дома упал самолет, в нем были летчики. Самолет летел низко, они, наверное, не смогли выпрыгнуть. Один был нерусский, скулы широкие, а глаза узкие. Другой был красивый, кудрявый. Мы похоронили их у лесополосы. Фамилий не знаем».

Протокол опроса Закутней Анны Лаврентьевны (село Артемовка):

«В июле 1943 года у Красной Горы был сбит самолет. Он загорелся в воздухе, а упал прямо на немецкую батарею — то ли случайно, то ли нарочно, не мне судить. Летчика выбросило взрывом, и его, еще живого, подобрали немцы и тут же расстреляли, а потом ушли. Мы похоронили летчика возле разбитого самолета. Лицо я его запомнила, до сих пор снится».

Отрывки из протоколов:

«У молочнотоварной фермы упал самолет, в нем были две летчицы, они лежали лицом вниз. Мы их похоронили, но имен не знаем…»

«После войны я работал пастухом и на пастбище в Мироновой балке видел самолет, мотор которого глубоко загруз в землю».

«На моих глазах большой самолет врезался прямо в колонну немецких автомашин и взорвался. На следующий день я с одной женщиной и сыном Николаем собрала останки трех летчиков. Мы похоронили их на сельском кладбище, а имен так и не знаем».

«Я видел самолет, который упал у Куйбышевского шляха, где теперь посеяна люцерна. Говорили, что потом его сдали на металлолом, а куда делся летчик, поспрашивайте у других…»

Как много мы знаем о войне, но как это, в сущности, мало, если сравнивать с тем, чего мы еще не знаем. Ребята искали Лилю Литвяк, но едва дотронулись до больной памяти людей — и полился поток воспоминаний. Обилие фактов было так неправдоподобно велико для этой крохотной территории, ограниченной десятком сел и хуторов, что даже непосвященному человеку становилось ясно: здесь были жестокие бои.

И действительно, летом 1943 года наши штурмом брали Саур-Могилу, трехсотметровую высоту, и перешли в наступление по всему Миусскому фронту. Солдаты вряд ли знали тогда, что это была отвлекающая операция, что самые главные события разворачивались на Курской дуге. Между тем «отвлекающая операция» означала, что надо демонстрировать намерения, которых в реальности не существует, и все это для того, чтобы приковать к себе как можно больше войск противника. Один солдат брал на себя взвод, один летчик — эскадрилью врага, потому и погибали они в неравном бою, потому и превращался героизм одиночек в массовый, а понятие «жертвовать собой» становилось не лозунгом, не призывом, а, можно сказать, необходимостью. Что же касается солдата, то воевал ли он на главном или отвлекающем направлении, он нигде не хотел умирать, он на любом направлении жаждал победы.

Я прерываю себя, чтобы сказать самое важное: все, что мною рассказано, я узнал, открыв толстую тетрадь «протоколов», и еще от детей, которые, в свою очередь, тоже не из военных мемуаров все это вычитали и не из художественной литературы — услышали от живых свидетелей, а что-то увидели и собственными глазами.

Пришла женщина, развернула носовой платок, а в платке — медальон, который она хранила все эти годы. В медальоне оказалась узенькая полоска бумаги со словами: «Джумат Болтаев, 1914 года рождения. Узбек. Красноармеец. Охунбабаевский сельсовет, колхоз имени Комсомола». «Мы его прямо на улице похоронили, у сельпо, — сказала женщина. — Да только вроде непохож он был на узбека, по обличью — как русский, но темный лицом…»

Потом явился в лагерь мальчишка, Коля Диковенко, и принес авиационную пушку, выкопанную им в поле, гильзы из боекомплекта этой пушки, котелок, детали пистолета и, что более всего поразило ребят, подошву от сапога — почти целую, не тронутую временем, с лунообразной металлической набойкой, на совесть прибитой