Внутри, как и ожидал Себастьян, оказалась физическая лаборатория, но с первого взгляда трудно было определить, в какой области физики специализировался хозяин: были здесь и обычные осциллографы, и зачехленные длинные аппараты, похожие на пушечные стволы, и большие выключенные телевизоры, и, конечно, с десяток компьютеров с плоскими экранами, и еще какие-то аппараты, стоявшие вдоль стен. Форестер провел гостей в центр помещения, где стоял большой стол с разбросанными на нем книгами, большими тетрадями и листами бумаги — чистыми и исписанными, — еще раз повторил: «Сюда» и показал Памеле на глубокое кожаное кресло, а Себастьяну, все еще державшему на руках спавшую Элен, — на маленький диванчик, стоявший у стены в таком месте, что его невозможно было увидеть со стороны входной двери, да и дверь, сидя на диванчике, тоже увидеть было невозможно, и это сразу заставило Себастьяна напрячься, хотя, по идее, сейчас-то уж он наверняка мог расслабиться и не думать — по крайней мере в течение ближайших часов — о полиции, органах опеки и миссис Бакли.

— Рассказывайте, — потребовал Форестер, и Себастьян рассказал. Подробно, не упуская деталей, с того момента, как утром в дом позвонил знакомый сержант. Физик — внимательно слушал и лишь однажды тихо выругался — когда Себастьян рассказал о предательстве Лоусона. Закончив, Себастьян попросил пить, и Форестер принес ледяной апельсиновый сок.

Холодная капля упала с донышка стакана на шею Элен, и девочка открыла глаза. Почувствовав себя на руках у отца, она улыбнулась, крепче прижалась к Себастьяну и сказала только одно слово:

— Мама?

— Здесь, родная, все хорошо, — сказал Себастьян. — Хочешь пить?

— Нет. Я хочу спать. Мне такой сон приснился…

— Какой? — вмешался Форестер. — Ты запомнила? Можешь рассказать?

Элен нахмурилась: она не знала этого дядю, она только сейчас разглядела, что находится не дома и даже не в машине, а в каком-то странном месте.

— Это Дин, — сказал Себастьян. — Мы у него в гостях. Почему бы тебе не рассказать свой сон, дорогая? Мы с мамой тоже послушаем.

— Не помню, — пробормотала Элен. — Когда проснулась — помнила. И сразу забыла.

— Ну хорошо, — Форестер встал и направился к одному из компьютеров, — не будем терять времени. Я сделаю контрольную съемку, хорошо? Басс, посадите девочку на диван и отойдите в сторону, это не займет много времени, минуту, не больше.

— Если Элен испугается… — начал Себастьян.

— Значит, мы потратим меньше времени, — прервал его Форестер.

— Вам все равно, будет ей страшно или нет, — подала голос Памела. — А если станет страшно нам? Мне?

— Пожалуйста, Пам, — поморщился Себастьян, — не нужно пугать Элен. И себя не нужно заводить. Все будет хорошо.

Он посадил девочку на диван, дал ей в руки куклу и отошел к компьютеру, у которого сидел Форестер. Пальцы физика быстро стучали по клавишам, на экране пока ничего не менялось, в кадре были диван, Элен, окно, в которое гляделось ярко-голубое небо.

— Включаю, — сказал физик. — Я сейчас делаю то, чего не мог сделать у вас дома, Басс. Съемка идет не только в видимом, но в ультрафиолетовом и в инфракрасном диапазонах. Шесть камер, каждая снимает с частотой сто девятнадцать тысяч кадров в секунду.

— Вы говорили — шестьдесят…

— Переносная камера быстрее не может, здесь стационарные. Хорошо, что сегодня…

Он не договорил, и Себастьян так и не узнал, что хотел сказать Форестер. Элен, игравшая с куклой, подняла взгляд и посмотрела на Памелу. Себастьян не видел лица жены, только затылок, все было нормально, все было хорошо, отчего же Элен отбросила куклу, прикрыла глаза обеими руками и завизжала таким тонким голосом, что заложило уши? Не надо так кричать, у тебя что-то заболело, где, покажи, я здесь, что же ты, Господи, не надо… Где? Где??

Волна теплого воздуха ударила Себастьяна в грудь, он услышал громкий хлопок, — и все. Действительно — все.

Руки Себастьяна пытались ухватить пустоту, а Памела (он увидел боковым зрением) осела на пол, уткнувшись головой в боковину дивана.

Громкий крик заставил Себастьяна обернуться — Форестер боролся с кем-то, вцепившимся ему в горло. Это существо… Оно только с первого взгляда могло показаться страшным, это был мирный Годзилла, он не мог… Форестер захрипел, руки его беспорядочно шарили в воздухе, он пытался схватить противника, но, похоже, даже не видел его, глаза физика с мольбой смотрели на Себастьяна. Оцепенение прошло, Себастьян схватил что-то, лежавшее на столе, он не видел, что это было, какая разница, предмет, которым можно ударить, и он ударил — то ли по голове Годзиллы, то ли по плечу, не сильно ударил, только, чтобы отвлечь. Годзилла (не может быть, чтобы это была — Элен!) обернулся к Себастьяну, но ничего не успел, возможно, не успел даже увидеть, кто его ударил, волна горячего воздуха толкнула Себастьяна в спину, он не удержал равновесия и повалился вперед, успел подумать, что сейчас упрется руками в чужую плоть, и какой она будет, неужели такой же, как у холодного монстра, но додумать мысль не успел — упал на Форестера, запутался в его многочисленных рукавах и штанинах, будто у физика появилось сто ног и сто колотивших по воздуху рук, и опять чей-то вопль, точно не Элен и, конечно, не Годзиллы, кто мог так кричать, если не Памела, и действительно, это кричала она, потому что…

…потому что…

…потому…

…что…

Голова болела страшно. Перед глазами плыли бесформенные разноцветные пятна.

И кто-то плакал.

Себастьян открыл глаза — впрочем, они и раньше были открыты, просто он сделал над собой усилие и остановил расплывавшиеся пятна, как разгребают и отгоняют в сторону плывущие по воде островки радужного мазута. Он увидел руку. Рука была расслаблена, и на безымянном пальце темнело кольцо-печатка. Где-то у кого-то Себастьян видел такое кольцо, и, значит, человека этого он должен был знать, нужно только посмотреть ему в лицо… а для этого недостаточно повернуть голову, придется приподняться… Невозможно.

Надо.

Себастьян поднялся на колени и вспомнил, наконец, где находится. Форестер, видимо, потерял сознание — лежал он ничком, раскинув руки, но, похоже, дышал. Плакать Форестер не мог, но кто-то же плакал в этой комнате, невидимый, но знакомый. Себастьян повернулся…

Памела сидела на полу, прислонившись к дивану, держала на руках Элен и плакала, раскачиваясь, будто девочка уснула, и сон ее был беспокоен, но зачем плакать, надо петь — Пам знает много колыбельных, учила, когда они хотели завести своего ребенка, а потом появилась Элен, и колыбельные стали не нужны, потому что девочка прекрасно засыпала без них, наоборот, пение мешало ей уснуть, и Памела забыла сначала слова, потом мелодии, так она сама говорила, а теперь, значит, вспомнила, но почему Элен спит, странно откинув назад голову…

Зашевелился Форестер и тоже попытался подняться, опираясь на руки и тихо постанывая.