— Если мы позовем турок из Добруджи в Турцию…

Мухтар-бей снова поклонился в ответ на приветствие и на этот раз ощутил какой-то непонятный, смутный страх. «Я рядом с ними — никто!» Полуприкрытые веки поздоровавшегося с ним человека слегка вздрогнули. Это был Керим Наджи.

— Вышла ли замуж ваша дочь, Мухтар-бей?

— Она помолвлена…

— Это я знаю.

— А если знаете, так зачем спрашиваете? — сказал Мухтар-бей и растерялся. «Что я сказал? Что я сказал Керим-бею?!»

— Вам, кажется, нездоровится? — проговорил Керим-бей.

Мухтар-бей хотел что-то сказать и даже подумал, что сказал, но потом понял, что лишь пошевелил губами.

— Да, Мухтар-бею сегодня, похоже, слегка нездоровится, — сказал партийный инспектор, желая успокоить разгневанного землевладельца. Отпустил локоть Мухтар-бея и подошел к Кериму Наджи.

Мухтар-бей пустым взглядом смотрел в свою тарелку. «Куриная ножка. Вот что я собирался съесть». Ему хотелось швырнуть тарелку об пол, но вместо этого он только тихонько отставил ее в сторону. «Несмотря на всю эту мерзость, я собирался здесь поесть. Жалкий я человек! Куриная ножка…» Он отошел от стола и медленно побрел среди улыбающихся друг другу людей. Кто-то разговаривал, кто-то жевал и кивал головой, чтобы не говорить с набитым ртом. Все эти люди знали Мухтар-бея и, завидев его, дружески улыбались, стремясь показать свое расположение к нему. «Собирался съесть куриную ножку. Что я за человек? Жалкий тип. Грубо ответил Керим-бею. Теперь они надо мной смеются. Бедный Мухтар-бей, мол, слегка рехнулся… И дочку никак замуж не выдаст! Что они сейчас делают дома? Все, пойду домой. Как я мог оставить дочь наедине с этим типом? Ни стыда у меня, ни совести! Как я мог? Да, я нездоров. Керим-бей прав. Что я ему сказал! А Рефик Сайдам смеется. И Исмет на фотографии в газете смеялся. Над чем смеетесь? Что смешного нашли? Точно, Экрем сказал, Экрем. Ухожу. Не удалось вам меня утешить! Меня может утешить только дочь. Эх, жизнь, жизнь! Нужно было поступить, как Рефет. Перестать лицемерить, заняться делом и смотреть на все со стороны. Сидел бы сейчас в загородном доме у камина, слушал бы, как потрескивают дрова, курил бы…»

Омер сидел напротив венецианского пейзажа и слушал, как шкворчит на кухне сковорода и позвякивает ножом и вилкой Назлы. «Если мы поженимся, я каждый вечер, возвращаясь домой, буду слышать эти звуки и ждать ужин…» С тех пор как он пришел, прошло полчаса. Сначала они с Назлы немного молча посидели, потом, решив не вспоминать о вчерашней ссоре, поцеловались и помирились. Затем Назлы ушла на кухню готовить ужин — потому, решил Омер, что она тоже все-таки продолжала думать о вчерашней ссоре и обо всех их прежних размолвках и не хотела дальше молча сидеть наедине с ним.

Вернувшись из кухни с подносом в руках, Назлы накрыла на стол. Омер продолжал разглядывать венецианский пейзаж. Когда Назлы вошла в комнату, он спросил себя, зачем сюда пришел, и ответил: «Потому что больше не мог выносить одиночества!» Назлы вышла и снова вернулась, поставила на стол что-то еще. Глядя ей в спину, Омер думал: «Мы помолвлены, однако даже поцеловаться не можем, не краснея!» Ему вспомнился недавний примирительный поцелуй. «Я пьян!» — сказал он себе и все-таки не смог удержаться, чтобы не думать дальше: «Она, похоже, и не думает о том, что я мужчина, что существует такая вещь, как половое влечение. Словно я бестелесный ангел! Только и знает, что напоминать, что нам нужен свой дом и обстановка к нему!» Почувствовав неприязнь к своим мыслям и к себе самому, Омер встал с кресла и стал ходить по комнате. Вскоре он понял, что его быстрые нервные шаги беспокоят Назлы. Потом Назлы снова ушла на кухню, шкворчание прекратилось, и вскоре она вернулась с блюдом котлет.

— Я после обеда выпил, заметила? — спросил Омер, усаживаясь за стол.

— Да, поняла по запаху изо рта.

— Я пошел к Самиму. Вернее, не пошел. С полдороги вернулся.

— Как тебе котлеты? Возьми еще!

— Хорошо, возьму. Ты не спросишь, почему я туда не пошел?

— Ну, почему?

— Потому что решил, что в этой паре есть нечто отталкивающее. Эта пошлая атмосфера заурядной семейной жизни, это навязчивое желание познакомиться с хорошими людьми, попасть в хорошее общество — отвратительны. — Омер бросил взгляд на уставившуюся в тарелку Назлы и не утерпел: — Я хочу еще выпить. — Встал из-за стола. — У твоего отца есть еще вино? Он ведь не скоро вернется?

— На кухне, на шкафчике. Не скоро…

Омер сходил на кухню, принес бутылку, открыл.

— Я тоже хочу, — сказала Назлы.

— Ты же знаешь, что вино на тебя плохо действует. Плакать будешь!

— Нет, я все-таки выпью! — И Назлы резким движением взяла бутылку. — Значит, ты считаешь Самима и его жену пошлыми людьми? А кто называл его славным малым? И что ты имеешь в виду, говоря об атмосфере семейной жизни?

Омер быстрыми глотками пил вино.

— Что имею в виду? Что я имею в виду, говоря об атмосфере… Э, постой, как ты быстро пьешь! Так не годится!

— Сначала скажи, что ты имел в виду.

Омеру хотелось удержать вертевшиеся на языке слова, но не получилось:

— Говоря о семейной атмосфере, я имею в виду вопросы типа «Как тебе котлеты?» и прочее в том же духе. — Ему сразу же захотелось сменить тему. — Чем ты сегодня занималась?

— Ничем. Хатидже-ханым в отпуске, поэтому я готовила еду. Котлеты эти готовила, над которыми ты издеваешься…

Омер не ответил. В комнате повисла тишина. Назлы выпила еще бокал вина, но Омер ничего на это не сказал. Через некоторое время, почувствовав угрызения совести, он спросил:

— О чем ты думаешь? — и сразу об этом пожалел.

— Все о том же.

— О чем?

— Ни о чем!

Омеру словно захотелось порвать тонкую, но никак не рвущуюся нить:

— Пожалуйста, скажи мне, о чем ты думаешь?

— Все о том же. О нас. О том, чем все закончится.

— Как чем закончится? Поженимся, ясное дело! — сказал Омер и насмешливо прибавил: — Двадцать шестого апреля, если не забыла.

— Я тебя не понимаю! Чего ты хочешь? Если ты меня не любишь, если считаешь, что я тебе не подхожу — зачем играешь со мной? Я знаю, ты меня презираешь. Ты даже не стараешься это скрыть, как раньше. Мое желание купить дом и обставить его, хорошо одеваться, общаться с людьми нашего круга, даже нет, не только это, а вообще все во мне вызывает у тебя презрение. Ты все время смотришь на меня с насмешкой — вот и сейчас тоже. Но почему? Не могу понять. Вечно думаю, что сама в чем-то виновата, что сказала что-нибудь не так, потому что дурочка… Считаю себя поверхностной, потому что не могу презирать то, что презираешь ты. Ладно, если это так, почему ты все время сюда приходишь? Ненавидишь меня, презираешь, а все равно приходишь? Ты не обязан это делать. Мы всего лишь помолвлены!