Люси остановилась в пятне желтого света от уличного фонаря.

– Стивен?

– Прошу прощения. Я раздумывал над тем, как мне следует поступить. Помимо выделения ей содержания и приданого, я имею в виду.

– Идое? Если у тебя появились подобные мысли, ты, насколько я понимаю, не намерен оставлять ее там, где она пребывает сейчас.

– Нет, не намерен, – согласился я и добавил: – Она не захотела взять портрет матери. Она долго смотрела на него, но потом сказала, что ей не разрешат его оставить, поэтому вернула рисунок мне.

– Ох, бедный ребенок! – воскликнула Люси. – Быть может, ты подыщешь приличную женщину в городе, заботам которой ее можно будет поручить?

– Нет! – взорвался я. – Только не это! Ни за что!

Она выглядела озадаченной и даже испуганной. Но потом довольно спокойно сказала:

– Прости меня. Думаю, что понимаю тебя.

Больше она не произнесла ни слова, но я почувствовал, как в ее молчании уходит моя душевная боль, а вместе с ней и мои воспоминания.

При свете фонаря я увидел, как она вздохнула, отчего грудь ее поднялась, и медленно сказала:

– А ты не хотел бы… Ты не думал о том, чтобы взять ее с собою в Керси?

– Но ведь она будет не только со мной. Она будет с нами, поэтому это решение я не могу принять в одиночку.

Люси долго молчала. И хотя она, прищурившись, смотрела куда-то вдаль, мне казалось, что думает она отнюдь не о пейзаже, простирающемся перед нами. Наконец она спросила:

– Какая она, Идоя?

– Смуглая и темноволосая, – ответил я. – И невысокая, как… как ее мать. Очень спокойная, как мне показалось. Но, вероятно, в данных обстоятельствах было бы трудно ожидать от нее чего-то другого. – Я вспомнил Эстефанию. – У нее есть кукла, тряпичная. Идоя сказала, что, когда ей исполнится семь, она должна будет отдать ее детям бедняков.

– Бедняжка! – воскликнула Люси. – Мы не можем оставить ее там, одну!

– Ты имеешь в виду, что…

– Да, мы должны спасти ее, дать ей кров и дом, в котором у нее не отнимут то, что она любит.

Я улыбаюсь, чтобы скрыть облегчение.

– Любовь моя, ты уверена?

– Да, – твердо ответила она, но продолжила уже не столь уверенно: – Стивен, твоя любовь придает мне сил и дарит такое счастье, что мне нелегко признавать, что когда-то она предназначалась другой женщине.

– Я понимаю тебя, – медленно сказал я. – И мне бы хотелось, чтобы ты забыла об этом.

– Ты так долго жил с этой любовью в сердце. А теперь ее воплощение мы будем видеть перед собой каждый день.

Перед моим взором возник образ Идои, рассматривающей портрет своей матери, и я не мог отрицать очевидного. Люси вдруг улыбнулась.

– Но и тебе иногда будет нелегко жить со мной во плоти.

– Напротив… – Я чувствовал себя обязанным запротестовать.

– Даже твое рыцарское поведение, Стивен, не помешает искать во мне добродетели, обладать которыми полагается супруге. – Прежде чем я успел возразить, она продолжила: – И Идоя – не идеальный образ, а маленькая девочка, и я надеюсь, что она будет столь же непослушной, как и остальные дети. То есть доставит тебе не меньше хлопот, чем любой другой ребенок на ее месте, как только она окажется там, где ее подлинная натура сможет обрести свое выражение.

Эти слова заставили меня улыбнуться, и я взял ее под руку.

– Ну что же, тогда, быть может, ты пойдешь со мной завтра в приют? – спросил я и добавил: – В качестве моей сестры, нареченной или кого угодно, по твоему выбору. Мы найдем Идою вместе, а потом отвезем ее домой, в Керси.

Я проплакала почти всю дорогу до дома Пенни. Слезы ручьем текли у меня по лицу, и вскоре я перестала скрывать их, хотя мне и удалось не хлюпать носом слишком громко. Я села на заднее сиденье, чтобы побыть с Сесилом, как я объяснила Пенни, и она не стала возражать. Сесил прижался ко мне, и мне приходилось все время отворачиваться, чтобы слезы не капали на него. Но чувствовать его у себя под боком было приятно, несмотря на гипс, все еще украшавший его руку. У меня появилось чувство, что есть кто-то – маленький, теплый и настоящий, – кто не даст мне раствориться в небытии. Мы ехали по тем же улочкам и дорогам, по которым я ездила с Тео. Над головой у нас пронзительно кричали стрижи, в воздухе чувствовалась прохлада, чего давно уже не случалось, и горьковатый дым сожженной соломы.

Сюзанна ждала нас, стоя в дверях дома Пенни, и не успела машина остановиться, как Сесил выскочил наружу и побежал к ней. Внезапно на меня навалилась невероятная усталость. Казалось, все тело у меня болит и ноет.

Мы оставили Сесила с Сюзанной. Он смеялся и с гордостью демонстрировал ей свой гипс. «А я и не знала, что он умеет смеяться», – подумала я, чувствуя, что на глаза снова наворачиваются слезы. Пенни проводила меня наверх, в свободную комнату.

– Криспин приедет немного погодя. Почему бы тебе не принять душ и не прилечь? Прошлой ночью тебе пришлось поспать совсем мало, к тому же ты пережила ужасный стресс.

Я кивнула и отстраненно подумала: «Интересно, знает она обо мне и Тео?» Но я слишком устала, чтобы ломать голову над тем, имеет ли это какое-то значение, и, когда она показала мне, где находится ванная, и спустилась вниз, я задернула занавески, разделась и залезла под одеяло. Оно было лоскутным, вроде тех, что используют на континенте, и оно окутало меня, как облако. Из бесконечной скорби я мгновенно провалилась в глубокий сон, и мне снился Тео.

Когда я проснулась, было уже поздно. Я определила это по тому, что сквозь занавески не пробивались лучики света. Я откинула одеяло, и ко мне сразу же вернулась боль, которая лежала, свернувшись, как змея, в моей груди. Она показалась мне привычной, как если бы уже нашла подходящее место для себя. «Вот так оно теперь и будет, – сказала я себе. – Всегда».

Послышался негромкий стук в дверь – как раз такой, который не разбудил бы меня, если бы я еще спала. Вошла Сюзанна, держа в руках мою аккуратно сложенную стопочкой одежду, а за ней Сесил с подносом в своих полутора руках – из-за гипса. На подносе стояли чайник и чашка, и он умудрился пролить совсем немного на тарелочку с печеньем.

– Мама передает, что на ужин к нам приехал Криспин, – заметила Сюзанна. – И если ты, когда будешь готова, захочешь сойти вниз, чтобы присоединиться к нам, то это будет замечательно. Мы ужинаем в девять. И еще мама выстирала твою одежду, правда, высохла не вся.

Когда они ушли, я отправилась в ванную, быстренько приняла душ и вымыла голову, а вернувшись назад, торопливо выпила чай. На тумбочке у кровати лежали глянцевые журналы и книги, на туалетном столике в китайской вазочке обнаружились ватные палочки. Чай был горячим, он обжег мне внутренности и заставил окончательно проснуться. Я уловила цветочный аромат нагретого солнцем подоконника, ощутила тяжеловесную бархатистость полотенец, обнимавших мое обнаженное тело, хрустящую чистоту выстиранной и выглаженной одежды. Когда я распахнула дверь своей спальни, снизу донесся слабый голос диктора – по радио передавали последние известия. Среди прочих промелькнуло сообщение и о том, что часы Биг-Бена вновь пошли после кратковременной остановки. «Интересно, что нужно было сделать, чтобы запустить часы такого размера?» – мимоходом подумала я.