Благополучная погорелица и ее знакомые опасливо уходят. И самочувствие улучшается, будто мы отбили новую атаку на этот квартал. Лихо подкалываю Сержа:

— Ты слыхал? Не оценил народ твоих командирских талантов! «Детина с винтовкой наперевес, адъютант…» Как вверх тянулся, спеси-то сколько было, а запомнил тебя народ адъютантом Али-Паши!

Достоевский от такого нахальства останавливается.

— Щас как дам в дюндель! Тебя вообще тут никто не помнит, и могилу твою не найдут, студент!

Времена в наших отношениях другие, и, конечно, это просто шутка. Поухмылявшись друг другу, мы идем обратно к гостинице.

— Может, эта дура не меня, а кого-то другого зверем обозвала… — обиженно ворчит себе под нос Серж.

Бежит время, кончилось календарное лето девяносто второго. Настоящее же, по погоде, южное лето еще горит вовсю и подойдет к концу на две-три недели позже. Сентябрь обещает быть теплым. В городе подготовили несколько школ к новому учебному году. Детей мало, но оставшиеся должны учиться. Тягачи вытаскивают с городских улиц разбитые автомашины и бронетехнику. Бронемашины с тяжелым скрежетом волочатся сзади, оставляя за собой шлейф ржавчины, горелой краски, выпавших изнутри гильз и других мелких обломков. Эти ржавые следы быстро заметают и замывают поливальные машины. Открываются первые магазины. На уличных лотках, ставших уже привычными, торгуют предметами домашнего обихода, доставленными в порядке гуманитарной помощи. Это не значит, что торгуют вещами, которые должны были раздавать бесплатно, просто здесь это так называется. Цены невысоки. Я сам приобрел на одном из таких лотков новые электрочайник, утюг и шахматы.

Оживающий город радуется новой жизни и посмеивается над ней, улавливая новые контрасты и парадоксы, обыгрывая их в веселых историях и анекдотах, рассказываемых горожанами друг другу в очередях: «Просыпается в Бендерах, в Ленинском микрорайоне старый молдаванин. И чувствует: что-то не так. Спал хорошо, выспался — значит ночью стрельбы не было. Выглядывает в окно — надо же, не валяются по двору пьяные волонтеры. Подходит к водопроводному крану, поворачивает его — есть вода. Подскакивает к выключателю, щелкает, и — чудо! — есть свет! Бежит на кухню, поворачивает вентиль плиты. Дрожащей рукой чиркает спичкой — горит газ! В страхе ломится из кухни к жене в спальню: «Стелуца, какой ужас! Вставай, звездочка, сепаратисты снова здесь!»

В Тирасполе началось, наконец, формирование созданной июльским приказом Кицака Бендерской отдельной мотострелковой бригады вооруженных сил ПМР. Полтора месяца отсиживались под защитой Лебедя, чтобы понять: командующий не вечен, а Молдова не собирается отводить войска от нейтральной полосы. По сути, Управление обороны ПМР вновь показало свою недееспособность. Из множества разных отрядов и частей, перечисленных в июльском приказе, большинство перестало существовать. Впихнуть в состав новой бригады казачьи сотни было нереально. В результате единственным ядром для создания бригады оказался все тот же нелюбимый командованием, лишенный своего командира, истерзанный Бендерский батальон. Этим делом занялись российские военные специалисты.

Назначенный Кицаком первый командир бригады, ярый враг и ненавистник подполковника Костенко, полковник Атаманюк поспешно оставил командование, и все началось с чистого листа. С чистого ли? А как быть с памятью бендерских гвардейцев и офицеров, чьи заслуги были принижены, на личные дела которых легло клеймо связи с опальным комбатом? По мере работы в Бендерах следственной группы Прокуратуры ПМР о Костенко распространяются все новые жуткие слухи. Но мы-то знаем, какая липа цветет в делах и какую чепуху несут пресс-атташе и вьющиеся вокруг них корреспонденты. У кривды много путей. Достаточно умолчать об одном и приукрасить другое. И тут же, навстречу официозным статьям и слухам, идут рассказы о том, что Костенко видели то в Тирасполе, то в Одессе посылающим воздушные поцелуи знакомым дамам…

Присутствовавшие на опознании останков комбата гвардейцы продолжают твердить, что им показали не их командира. То обезглавленное и безрукое, обугленное, разлагающееся тело, которое предъявили офицерам и жене комбата, невозможно было опознать. И мне, следователю, любопытно, как работники прокуратуры, не уверенные в том, чей труп у них в руках, могут утверждать, что откапываемые ими по Бендерам такие же изувеченные, разложившиеся и неопознанные тела являются жертвами Костенко, а не молдавских волонтеров или кого-то еще. И во всех ли случаях можно говорить о невинных жертвах? Будто одних только непроверенных показаний достаточно для того, чтобы судить о том, что произошло на войне. Ведь солдат, поразивший врага, остановивший мародера, ликвидировавший предателя и лазутчика, — герой. Если свидетель знает подоплеку такого «убийства» — это хорошо. А если нет? Тогда у него совсем другие показания… Убери юридическое состояние войны — и тогда солдат в любом случае просто убийца. В том-то и соль. Ведь юридически приднестровской войны нет и не было! Суди кого хочешь и как хочешь. Закон — что дышло. Куда повернешь — туда и вышло.

Добряком комбат, конечно, не был. Он был профессионалом. А на войне правильные решения — жестокие решения. Но что есть подлинная жестокость и в чем она состоит? В том, чтобы действовать решительно? Тогда ты на виду. И все связанные с твоими действиями боль и грязь видны тоже. Любая неясность толкуется против тебя, и всегда найдутся люди, готовые объявить: «Ты — зверь». Просто потому, что они в чем-то пострадали или так поняли твои действия со своей колокольни. Тот, кто выжидает и оттягивает необходимые и непопулярные действия, всегда выглядит гуманнее. Но что на войне значит не делать и выжидать? Это значит, что ты оставляешь многих людей в опасности. Что, когда враг нанесет свой новый удар, будут большие потери и большая кровь. Зато от нее легко будет отстраниться, заявив, что в этой крови и переломанных судьбах виноват только враг, нанесший удар, и больше никто. В глазах несведущих людей (а таких большинство) ты можешь остаться хорошим. Но разве это не жестоко? И разве эта отстраненная, приглаженная и замазанная жестокость не пахнет предательством? Такова судьба командира, что ему приходится отдавать плохие приказы и убивать. Пытая и убивая одних, он защищает других. Если он не делает этого, он перестает быть командиром и становится интриганом, который больше не защищает свою страну, свой народ и своих солдат. Таким же интриганом, как заслуживший общее презрение генерал Неткачев. Других перспектив у командира нет. И соблюдение хрупкой грани между защитой и зверством, любовью и ненавистью всегда остается на его, только на его одного измученной совести. А то, каким увидят облик командира потом, после драки, часто бывает случайным. Особенно в обстановке хаоса и развала армии. Только боевые товарищи и подчиненные могут говорить о своем командире правдиво. Но если они разогнаны, перетасованы, запуганы, кто и что расскажет о нем тогда? Смешно…

Предательства и интриганства за Костенко не замечалось. Поэтому любовь и ненависть сопровождали его всегда. Он заслужил зверскую репутацию еще в Афганистане. Но в том же Афгане он, нещадно истребляя вооруженных духов, заключал считавшиеся незаконными перемирия с враждебными кишлаками, давая возможность афганским крестьянам посеять и убрать урожай, без чего померли бы с голоду семьи крестьян. Заодно он этим сохранял жизни советских солдат. Больше того, он открыто выступил против старшего офицера, сорвавшего такое перемирие. Проще говоря, набил ему морду. Это сломало карьеру Костенко, его отдали под суд. На суде всплыло много как сомнительных, так и героических подробностей. Все кончилось тем, что Костенко с понижением в должности перевели в другую часть, с которой он и вышел на родину после конца афганской войны. В Союзе у будущего комбата не было ни кола, ни двора. Поэтому он и направился в Тирасполь, родной город своей жены.