Я вспоминаю, как в моей комнате он сказал, что, поскольку смеркается, мы можем выйти.

– Значит, вначале я увидела тебя под открытым небом в светлое время суток, поскольку тогда ты пил только кровь животных. Но теперь… – Я краснею и отвожу взгляд. Не потому, что мне неловко от того, что мы делаем, а потому, что это слишком личное, чтобы об этом говорить.

– Ты хочешь сказать, что теперь я часто пью твою кровь?

Я краснею еще гуще:

– Да.

– Да, я пил твою кровь. И кровь Коула. И потом опять твою в подземелье. Так что теперь я не могу выходить на солнечный свет.

– И как долго это продлится? – спрашиваю я, ибо после подземелья прошло уже шесть дней, и все это время он не пил мою кровь, хотя я была совсем не прочь. Но после того как я едва не погибла от потери крови, он вряд ли скоро вонзит в мою шею свои клыки.

– Пока не сойдет на нет гормональный скачок, вызванный попаданием в мой организм человеческой крови. – Когда на моем лице отражается недоумение, он продолжает: – Это как инсулин у людей. Если ты потребляешь пищу с высоким содержанием углеводов, уровень инсулина у тебя резко идет вверх, и, чтобы он снизился, необходимо время. Когда я пью человеческую кровь, мой организм вырабатывает гормон, не позволяющий мне находиться на солнце. На полное выведение этого гормона уходит примерно неделя. Когда я ограничиваюсь кровью животных, выработки этого гормона не происходит.

Я мысленно считаю дни.

– После того, что произошло в подземелье, прошло уже шесть дней. Стало быть, завтра ты снова сможешь выходить на солнечный свет.

Он пожимает плечами:

– Чтобы перестраховаться, лучше подождать до послезавтра. Это если я не…

– Если ты не укусишь меня опять. – Меня вдруг пронизывает жар.

Судя по его виду, ему опять становится неловко.

– Что-то в этом духе, да.

– Что-то в этом духе? – Я ставлю чашку на скамейку и здоровой рукой обвиваю его талию. – Или именно это?

Он смотрит на меня, и в его глазах горят опасные огоньки.

– Именно это, – шепчет он. И я понимаю – если бы всю меня с головы до ног не покрывали сейчас бесчисленные одежки, он вполне мог бы меня укусить. Эта мысль вызывает у меня трепет, и я даже не притворяюсь перед самой собой, будто это не так.

– Перестань смотреть на меня такими глазами, – говорит он. – Иначе нам придется вернуться в твою комнату, и мы так и не сделаем того, зачем я привел тебя сюда.

– А что? Вернуться в комнату было бы очень даже неплохо. Вот только… А зачем ты привел меня сюда?

Он опять лезет в свой рюкзак и достает оттуда длинную тонкую морковку и шапку.

– Чтобы слепить снеговика.

– Снеговика? – потрясенно выговариваю я. – В самом деле?

– Флинт не единственный, кто знает, как можно развлекаться, используя снег. – Его лицо сейчас более или менее бесстрастно, но в голосе звучит раздражение. Уж не ревнует ли он… что кажется мне абсурдом – ведь Флинт как-никак три раза пытался убить меня. Так что какая там ревность.

– Ну что, ты идешь? – спрашивает Джексон, наклонившись и начав лепить снежный ком. – Или будешь просто стоять и смотреть?

– Вообще-то это неплохое зрелище, – отвечаю я, в открытую любуясь его шикарным задом, обтянутым сейчас куда меньшим количеством одежек, чем мой. – Но я тебе помогу.

Он картинно закатывает глаза. Но все же немного вихляет задом, что вызывает у меня безудержный смех.

Вскоре мы уже оба покатываемся со смеху, глядя на самого кривобокого снеговика на свете. Что объяснимо, если учесть, что я уроженка Сан-Диего. Но Джексон живет на Аляске уже много лет, так что он наверняка не раз лепил снеговиков.

Мне хочется спросить его об этом, но он смотрит на снеговика так, что я решаю промолчать. Может, прежде у него было слишком мало времени, чтобы просто радоваться жизни, просто играть, несмотря на то что не он должен был унаследовать престол.

И я чувствую грусть, глядя, как он ищет камешки для глаз снеговика. Ему пришлось столько всего пережить. Как же он смог пройти через все эти испытания и все равно не потерять способности чувствовать, способности любить? И готовности ради меня включиться в опасную игру.

Это заставляет меня склонить голову и пожалеть его.

И эта жалость становится еще острее, когда я вспоминаю вопрос, который не перестает мучить меня с тех самых пор, как я пришла в себя в лазарете три дня назад.

– Джексон?

– Да? – Должно быть, что-то в моем голосе выдает меня, потому что улыбка на его лице сменяется тревогой. – Что не так?

– Я хотела спросить… – Я делаю глубокий вдох и выпаливаю вопрос, который столько времени отгоняла от себя: – Куда отправился Хадсон? Я что хочу сказать – мы видели, как умерла Лия. Но куда делся тот черный дым? Он умер вместе с ней? Или… – Я не заканчиваю фразу, потому что эта мысль слишком ужасна.

Но Джексон не из тех, кто готов делать хорошую мину при плохой игре или избегать неудобных вопросов. Его лицо мрачнеет, он отвечает:

– Этого я еще не понял. Но я разберусь. Потому что я ни за что не позволю Хадсону вырваться на волю опять.

В его голосе звучит такая остервенелость, что мне больно слышать это, ведь я знаю, сколько ему пришлось выстрадать из-за брата. Как же ужасно, что ему пришлось столько всего пережить, и еще более ужасно, что угроза возвращения Хадсона, вероятно, будет висеть над нашими головами всегда.

Трудно успокоиться и расслабиться, когда тебе угрожает социопат, жаждущий убийств, – причем угрожает не только тебе, но и всему миру.

Однако очевидно, что Джексон лучше справляется с этим страхом, чем я, а может быть, все дело в том, что он уже давно научился жить с этой угрозой. Как бы то ни было, он улыбается мне неподдельной улыбкой, когда ему наконец удается сделать нашему снеговику лицо из камешков-глаз и морковки-носа.

– Теперь твоя очередь, – говорит он. – За тобой гвоздь программы. – И протягивает мне шапку.

Сейчас я впервые по-настоящему смотрю на нее – и, разглядев, смеюсь. И смеюсь. И смеюсь.

Потому что, возможно, это и не такой уж абсурд. Возможно, Джексон в самом деле ревнует меня к Флинту.

Джексон качает головой:

– Ну как, ты наденешь на него эту шапку или нет? – вопрошает он.

– Надену, надену. – Я подхожу к снеговику и нахлобучиваю на него шапку, затем отхожу назад, к Джексону, чтобы мы оба могли полюбоваться им.

– Ну, как он тебе? – спрашивает Джексон чуть погодя. И хотя он говорит это так, словно вот-вот отколет шутку, я слышу в его голосе едва ощутимую беззащитность. Едва ощутимую потребность в моем одобрении, которой мне никогда не приходило в голову от него ожидать.