— Это испытание ты пройдешь играючи, — подбодрил его Мирдин.

Карим молча отмахнулся от его легкомысленного тона.

— Вопросов по медицине я не боюсь, меня беспокоят вопросы по философии и праву.

— А когда испытание? — поинтересовался Роб.

— Через шесть недель.

— Значит, у нас есть еще время в запасе.

— Я займусь с тобой философией, — ненавязчиво поддержал Мирдин. — А правом займешься с Иессеем.

Роб про себя заворчал, он вовсе не считал себя знатоком законов. Но ведь они с Каримом вместе прошли через эпидемию чумы, да и в детстве пережили схожие трагедии. Значит, надо помочь.

— Сегодня вечером и начнем, — сказал Роб и потянулся за полотенцем.

— Я никогда не слыхивал, чтобы тот, кто проучился целых семь лет, получил потом звание лекаря, — честно признался Карим, не скрывая от друзей охватившего его страха. Это была уже новая ступень взаимного доверия.

— Ты пройдешь испытание успешно, — твердо сказал Мирдин, а Роб согласно кивнул.

— У меня нет другого выхода, — откликнулся Карим.

Вот уже две недели подряд Ибн Сина приглашал Роба к обеду.

— Ух ты, у нашего Учителя появился любимчик! — поддевал Роба Мирдин, однако в его улыбке сквозила не зависть, а гордость.

— Хорошо, что он проявляет такой интерес к Робу, — рассудил Карим. — Аль-Джузджани пользовался покровительством Ибн Сины с той поры, когда они оба были еще молоды, и аль-Джузджани стал великим врачевателем.

Роб хмурился — ему даже с товарищами не хотелось делиться тем, что он испытывал. Невозможно было описать словами, что значит в продолжение целого вечера быть единственным слушателем мудреца Ибн Сины. Однажды они посвятили вечер беседе о небесных телах — собственно, говорил Ибн Сина, а Роб слушал. В другой вечер Ибн Сина много часов подряд рассуждал об идеях греческих философов. Он знал очень много и излагал мысли без малейшего усилия!

Робу, в противоположность Ибн Сине, приходилось старательно готовиться к каждому занятию с Каримом. Он уже решил, что эти шесть недель не станет посещать никаких иных лекций, кроме законоведения, а в Доме мудрости взял несколько книг по праву и судопроизводству. Натаскивать Карима в области права отнюдь не значило совершать бескорыстное благодеяние со стороны Роба, он ведь и сам до сих пор этой областью наук пренебрегал. И, помогая Кариму, он сам готовился к тому дню, когда наступит его черед мучиться на испытаниях.

В исламе существуют две ветви права: фикх, или теория права, и гиариат[161], то есть божественные законы, открытые человеку Аллахом. Если добавить к этому еще и сунну[162]— истину и справедливость, явленные на примере жизни и изречений Пророка Мухаммеда, — то в результате получалась многогранная и исключительно разветвленная система знаний, перед которой может опустить руки любой адепт науки.

Карим честно пытался все это постичь, однако видно было, чего ему стоят эти попытки.

— Здесь слишком много всего, — жаловался он. Его напряжение очень бросалось в глаза. Впервые за семь лет (исключая только то время, когда они в Ширазе боролись с эпидемией чумы) он не ходил в маристан каждый день, а без ежедневного ухода за больными, как он сам признавался Робу, Карим чувствовал себя не в своей тарелке.

Каждое утро, прежде чем заниматься правом с Робом, а потом философией с Мирдином, Карим, едва небо начинало сереть, отправлялся на пробежки. Однажды Роб попытался составить ему компанию, но быстро отстал: Карим мчался вперед так, словно пытался убежать от собственных страхов. Несколько раз Роб настигал его, оседлав своего гнедого мерина. Карим проносился по просыпающемуся городу, мимо усмехающихся часовых у главных ворот, затем по мосту через Реку Жизни, а дальше бежал по полям и лугам. Робу казалось, что он вообще бежит, не разбирая дороги, ничего не соображая. Только мелькали пятки да ритмично поднимались и опускались ноги, что не требовало напряжения мысли, убаюкивало, успокаивало Карима, словно настой хюинг, сонной травы, — его давали в маристане безнадежным больным, которых мучили сильные боли. Роба тревожило, что его друг ежедневно расходует так много сил.

— Эти пробежки отнимают у Карима уйму сил, — жаловался он Мирдину, — а ему надо сохранить энергию для учебы.

— Ты не прав, — сказал на это умница Мирдин, сморщив нос и потрогав свою лошадиную челюсть. — Если он не будет бегать, то, я думаю, не сможет справиться с большими нагрузками на разум. — Робу хватило мудрости не спорить, потому что он не сомневался: здравый смысл Мирдина ничуть не уступает его учености.

* * *

Однажды утром Роба позвали к Ибн Сине. Верхом на гнедом он ехал по улице Тысячи Садов, пока не добрался до пыльного переулка, ведшего к роскошному особняку Учителя. Привратник принял повод коня, а когда Роб дошел до каменной двери. Ибн Сина уже ждал его.

— Заболела моя жена. Я был бы благодарен, если бы ты осмотрел ее.

Роб поклонился, недоумевая — у Ибн Сины с избытком хватало опытных и знаменитых коллег, которые были бы только польщены, если бы он поручил свою жену их заботам. Все же он безропотно последовал за Учителем к лестнице, напоминавшей раковину улитки изнутри, и оказался в северной башне.

На циновке лежала старуха, чей затуманенный взор не заметил их. Ибн Сина опустился на колени рядом с ней.

— Реза, — позвал он негромко.

Губы у старухи были сухие, растрескавшиеся. Муж смочил небольшую тряпицу в розовой воде и промокнул ей губы и все лицо. Ибн Сина накопил за свою жизнь огромный опыт, как устроить больного поудобнее, облегчить страдания, однако ни чистые, только что надетые одежды, ни ароматные струйки дыма, вытекавшие из курильниц с ладаном, не могли заглушить тяжелый запах, порожденный болезнью.

Кости, казалось, вот-вот прорвут прозрачную кожу. Лицо больной было восковым, редкие волосы — совсем седыми. Да, ее муж — величайший на свете врачеватель, но сама она была старухой, умиравшей от болезни костей. На туго обтянутых кожей руках и нижней части ног виднелись бубоны, стопы и щиколотки распухли от скопившейся в них жидкости. Правое бедро сильно увеличилось в размерах, и Роб не сомневался: если бы можно было приподнять ее покрывало, то обнаружилось бы много опухолевых новообразований, поразивших внешние части ее тела, как поразили они кишечник — последнее он понял по запаху.