– Нет, Саня,– серьезно ответила Кристина.– Я против экспериментов на животных.

Они засмеялись. А Пономарев оскорбленно передернул плечами и стал смотреть в сторону.

– Хм, Пономарев, держись. Во попал...– проявил мужскую солидарность коротышка Парецкий.– На свадьбу-то нас пригласить не забудете?

– Если она состоится, конечно.– Кристина взбалмошно вскинула бровь.

– Да куды ты денесся! – Парецкий доброжелательно похлопал ее по плечу.

– А я замуж никогда не выйду,– спокойно сказала Саня, глядя вверх, на листья деревьев.

– Чего это ты, Сашка? Кто бы говорил, вообще...– усмехнулась Нина и крикнула, не оборачиваясь: – Вовк! Вы тут самое интресное пропустите с вашей лирикой!

Ей не ответили.

Сима Иванцова и Вова Вертлиб стояли в десяти шагах от скамейки. Под кленом. Нина посмотрела и махнула рукой.

– Нехай наговорятся,– и добавила: – В последний раз.

– Да? Ну ты даешь... Не боишься?

– Да чего бояться-то? Нет. Я для него все равно что дрессировщица. А он кобель. Так что ж ему, с сучкой не дам понюхаться, что ли?

– Это еще большой вопрос, Нинель, кто из вас сучка...– вполголоса попытался урезонить ее Макс.– Я бы воздержался от аналогий.

– Вот и воздержись. Воздержание облагораживает,– отрезала Нина.

Невысокая плотненькая Симочка смотрела на черную кору клена и сосредоточенно отрывала от нее кусочки. Глаза у нее были как зеленые виноградины, в абсолютно прямых черных ресницах с пшеничными наконечниками. И все у нее было таким же прямолинейным, как стрельчатые ресницы,– мысли, стремление к правде, жизненные идеалы и бестактные слова.

Вертлиб смотрел на нее с сожалением. Она тоньше, возвышенней и ближе ему, чем Нина. Но лучше им расстаться на выпускном и писать друг другу длинные письма по электронной почте. Ведь все равно они с Ниной уедут отсюда в Америку. У Нины там родственники. Может быть, когда-нибудь, совершенно неожиданно для себя и Нины, он все-таки создаст что-то гениальное, а не просто торговые комплексы, о перспективности которых все время говорит Нина. И тогда ему не стыдно будет вернуться.

Но только он об этом подумал, как опять стало тяжело на душе от предчувствия того усилия, которое надо будет совершить.

У Симы была особая манера говорить. И она всегда вызывала в нем противоречивые чувства. Когда они были наедине, он не обращал на это внимания. Но когда появлялся кто-то третий, ему становилось неудобно. А неудобство он ощущал кожей. Его просто ломало. Она говорила, как будто читала нараспев стихи, как поэтесса в экстазе. Белла Ахмадулина. И концы ее фраз зависали с неправдоподобной интонацией, как пророчества Кассандры. Эта манера проявлялась только тогда, когда она говорила о сокровенном – своем или Володькином. А в остальном она была совершенно нормальной. Веселой и компанейской. И даже следа этой распевности не прослеживалось.

– Я не понимаю, Володька. Как же ты собираешься жизнь провести с человеком, который тебя абсолютно не понимает? Мне кажется, это так ясно. Ведь она же о тебе ничего не знает. И мне это так странно.– Сима говорила убежденно, но при этом у нее временами пропадал голос, потому что обида сжимала горло. И чуть странно двигались бледные тонкие губы. Только усилием воли она не позволяла им расползтись уголками книзу.– Мне казалось, что вот мы-то как раз с тобой прекрасно понимаем друг друга. Столько сил было потрачено, ты же не мог этого забыть, на то, чтобы сверить все наши слова, что это значит вот это. Мне кажется, ты сам не понимаешь, что так ты угробишь свою жизнь. Просто угробишь... Будешь есть, спать и работать в каком-нибудь американском офисе. Тоска...

– Ну, до американского офиса еще столько всего надо сделать... Сим... Все не так. Ты говоришь, что она меня не понимает. А мне не надо, чтобы она меня понимала. Мне трудно объяснить... Ну, это... Не знаю... Она делает меня... Ну, вот как хочешь к этому относись, но она делает меня нормальным человеком. Ты делаешь меня больным! Ну не смотри на меня так, Симка! Ну мы же договаривались – только правду. Я только недавно понял – ты холишь во мне те черты, которые сам я в себе ненавижу... Мы не смогли бы жить вместе. Точно тебе говорю.

– Я делаю тебя больным? – Она задохнулась. Но никаких слез себе не позволила. Ей все казалось, что сейчас она, как всегда, его уговорит. Достучится до его сердца.– Я просто люблю твой талант, верю в него и не хочу, чтобы ты подстраивал свой дар под низкопробный спрос. А она именно к этому тебя приведет. Мне больно смотреть, как она отмахивается от тебя именно тогда, когда ты говоришь особенные вещи. Она же примитивная. И тебя хочет обрезать под трафарет. И ты на это согласен? Скажи мне. Да? Ты согласен?

– Она не примитивная. Зря ты так. Ты ее совсем не знаешь. Просто она твердо стоит на земле. И знает, как надо. И потом... Мне так легче. Рядом с ней я нормален и здоров. И не впадаю в депрессию. Она вообще говорит, что у меня нет никакого таланта. А просто способности, которые надо использовать.

– А я считаю, что у тебя талант. Эти твои идеи про природный город, про дома-норки и гнезда. Это так трогательно! Так пронзительно! А этого ничего не будет, если она будет давить. А депрессии... Знаешь, это просто признак таланта. У людей примитивных депрессий не бывает. Им все хорошо. Все нравится. Так что, Володька, это просто груз таланта. Понимаешь? Ты ощущаешь за него ответственность. Так и должно быть. А она с тебя эту ответственность снимает. Конечно, так легче. Но это неверный путь, какой-то порочный. Все равно что совесть жидким азотом изводить, чтоб не беспокоила.

– Ну, Сим... Знаешь... Любовь тоже по-разному проявляется. Тебе нравится, когда я мучаюсь. А ей нравится, когда я не мучаюсь. И я выбираю второй вариант. Это если честно. Как мы и договаривались.

– Не знаю...– Сима как будто бы начала какой-то высокопарный стих.– Так не должно быть. Не знаю, Володя. Но если ты считаешь, что так тебе лучше... Хорошо. Пусть. Забудем. Но знай, что ты всегда сможешь прийти ко мне. И я пойму тебя.

Володе казалось, что он даже ощущает ритм выдаваемых ею строк. «Хорошо. Пусть. Забудем». Жаль, что у нее в характере совсем нет цинизма. В жизни без него так сложно, когда все вот так, «взаправду». То ли дело Нина.

– Вовк! – вновь позвала Нина, не оборачиваясь.– Вовк, иди к нам! Чего ты так долго? Я уже тут замерзла без тебя.

– Пойдем! – Он тронул Симу за плечо.– Нас уже зовут, неудобно...

– Это тебя зовут. Ты иди. Мне надо сейчас побыть одной.– И она улыбнулась ему вымученной и жалкой улыбкой, скрывая готовые вскипеть слезы. Шантажировать мужчин она категорически не умела.

– Ладно... Я пойду... Ты давай...

Он пошел к скамейке, обсаженной сверху донизу бывшими одноклассниками. И, как всегда, возвращаясь от Симы к Нине, словно оборотень, почувствовал болезненное перерождение. То клыки прорезались, то убирались...

А Сима осталась стоять у клена. Вздохнула. И поняла, что не хочет возвращаться ко всем. Ни сейчас. Ни позже. Не хочет видеть самодовольное личико хорошенькой Нины, не хочет страдать от грубого лексикона мальчишек и девчонок. Зачем здесь, в таком месте, говорить такие пустые слова?..