Словно потуги, он почувствовал приступ тошноты, как будто в нем был зародыш, готовый родиться через рот. Сглотнул слюну, но все его железы так активно вырабатывали жидкость, что внутри у него образовался тугой клубок, с которым он уже не мог справиться. Все вокруг вдруг поплыло у него перед глазами. Он съежился, попытался укрыться за женщиной-полицейским, но она была слишком мала, прозрачна, точно защищала его сейчас креповая занавеска, дрожащая на ветру. Он ухватился за винтовку, словно не он держал ее, а наоборот, прижал палец к спусковому крючку, но не нажал на него. Ему надо было дождаться. Чего? Пока уймется страх? Чтобы все устаканилось? Но как оно могло устаканиться, если пылинки бытия вертелись вокруг в каком-то бешеном ритме и успокоить их можно было, только прижав ко дну? Все находилось в свободном падении с той самой секунды, когда Стине сообщила о своем отъезде, и шум крови в ушах лишь напоминал, что скорость падения все увеличивалась. Каждое утро он просыпался с мыслью, что он уже привык к этому состоянию, что страх наконец-то оставит его, что боль пережита. Но все было не так. И он уже сам стремился на дно, чтобы дожить до того дня, когда в любом случае перестанет бояться. И вот теперь, когда он наконец-то увидел под собой дно, страх обуял его с еще большей силой. Ландшафт по другую сторону сетки помчался ему навстречу.

– Двадцать четыре.

Беата скоро закончит счет. Солнце светило ей в лицо, она стояла в отделении банка в Рюене, дневной свет слепил глаза, и все вокруг казалось белым и тяжелым. Отец стоял рядом с ней и, как всегда, молчал. Откуда-то послышался крик матери, но она была далеко, как всегда далеко. Беата считала проносившиеся перед глазами картины прошлого, летние каникулы, поцелуи, неудачи. Много чего удивляло ее, где бы она ни бывала. Она вспоминала лица, Париж, Прагу, улыбку под черной челкой, неуклюжее объяснение в любви, тяжелое дыхание, страх: а это больно? И еще ресторан в Сан-Себастьяне – денег у нее не хватало, но она все же заказала столик. Так может, ей следует быть благодарной, несмотря ни на что?

От этих мыслей она пробудилась, когда Тронн приставил к ее лбу винтовку. Картины прошлого исчезли, и на экране осталась только белая потрескивающая пурга. И она задалась вопросом: почему отец просто стоял рядом с ней, почему ни о чем ее не просил? Он никогда ни о чем ее не просил. И она ненавидела его за это. Неужели он не понимал, что ее единственным желанием было сделать что-то для него, все, что угодно? Она прошла весь его путь, но когда нашла грабителя, убийцу, сделавшего ее мать вдовой, и собралась отомстить за отца, за них обоих, он просто стоял рядом с ней и, как всегда, молчал, и тогда она отступилась.

А вот теперь она стоит там, где стоял он. И все те, кого она видела на видеозаписях ограблений со всех концов света, просиживая ночами в «Камере пыток» и стараясь представить себе, о чем они думают. Теперь она оказалась на их месте, но ответа на свой вопрос так и не находила.

Потом кто-то выключил свет, солнце пропало, и она задрожала от холода. И вот в этой-то темноте она вновь проснулась. Словно бы в прошлый раз пробудилась во сне. И она снова принялась считать. Но теперь она считала те места, где не бывала, людей, которых никогда не встречала, не выплаканные ею слезы и не произнесенные до сих пор слова.

– Да, – сказал Харри, – у меня есть вот эта улика. – Он достал лист бумаги и положил его на длинный стол.

Иварссон и Мёллер, одновременно наклонившись, чуть не столкнулись лбами.

– Это еще что? – рявкнул Иварссон. – «Прекрасный день»!

– Так, бумагомарание, – пояснил Харри. – Написано в блокноте в психиатрической лечебнице Гэуста. Мы с Лённ присутствовали при этом и можем засвидетельствовать, что это рука Тронна Гретте.

– Ну и что?

Харри посмотрел на присутствующих. Потом повернулся к ним спиной и медленно подошел к окну:

– А вы видели свои случайные записи, когда писали, думая о чем-то другом? Они многое могут о вас сказать. Поэтому я и взял тогда эту бумажку, подумал, может, в этом и есть какой-то смысл. Поначалу ничего не получалось. Ведь если у тебя только что убили жену, а ты сидишь в закрытом психиатрическом отделении и все время пишешь только «Прекрасный день», то либо ты полный безумец, либо пишешь совсем не то, что думаешь. Но тут я кое-что понял.

Город был бледно-серый, словно усталый старик, но сегодня солнце высветило немногие еще не выцветшие краски. «Точно последняя улыбка перед прощанием», – подумал Харри.

– «Прекрасный день», – продолжил он. – Это не мысль, не комментарий, не утверждение. Это заглавие. Заглавие сочинения, какие пишут школьники в младших классах.

За окном пролетел воробей.

– Тронн Гретте не обдумывал текст, он писал машинально. Так же, как в детстве, когда учился писать новым почерком. Жан Хью, графолог из криминалистической лаборатории, подтвердил, что эти два слова, предсмертная записка и школьные сочинения написаны одной рукой.

Казалось, будто пленку заело и на экране застыл один кадр. Никто не шевельнулся, никто не произнес ни слова, только из коридора доносились размеренные хлопки ксерокса.

Наконец сам Харри, повернувшись к собравшимся, нарушил тишину:

– Судя по настроению присутствующих, нам с Лённ пора съездить за Тронном Гретте и начать долгий-долгий допрос.

– Черт, черт, черт!

Харри старался ровно держать пистолет, но от боли у него кружилась голова, да и порывы ветра мешали сохранять равновесие. Вид крови подействовал на Тронна именно так, как Харри и надеялся, и был миг, когда Харри мог выстрелить, не рискуя задеть Беату. Но он промедлил, и теперь Тронн располагался за Беатой так, что Харри видел лишь часть его головы и плеча. Она похожа, он ясно видел это сейчас, господи, как она похожа! Харри сильно прищурился, чтобы снова поймать их в фокус. Новый порыв ветра был такой силы, что взметнул полы плаща на скамейке. И на мгновение показалось, будто кто-то, одетый в один только пыльник, пробежал по корту. Харри понимал, что надвигается катастрофа и что эти воздушные массы, гонимые стеной дождя, – последнее предупреждение. Вокруг сделалось темно, будто внезапно наступила ночь, две фигуры перед ним слились в одну, и в тот же миг разразился ливень, по земле застучали крупные тяжелые капли.

– Двадцать пять, – сказала Беата неожиданно громким и ясным голосом.

В проблеске света Харри увидел их тени на красном грунте. Раздавшийся в следующее мгновение грохот оглушил его, словно законопатив уши. Одно тело отделилось от другого и плашмя упало на землю.

Харри опустился на колени и услышал свой крик:

– Эллен!

Он увидел, что оставшаяся на ногах фигура развернулась и направилась в его сторону с винтовкой в руках. Харри начал прицеливаться, но стекавшие по лицу струи дождя ослепляли его. Он прищурился и снова прицелился. Он больше ничего не чувствовал, ни боли, ни холода, не ощущал ни печали, ни торжества, совсем ничего. И не было никакого смысла в происходящем, все повторялось, будто в вечной мантре – жизнь, смерть, воскрешение, жизнь, смерть. Он слегка нажал на спусковой крючок и прицелился.