— Этот ребенок спасет нас обоих.

Лиллиана Екатерина родилась двадцать первого августа. В перерывах между родовыми схватками я вместе с медсестрами слушала по радио репортажи о вторжении советских войск в Чехословакию или думала о матери, причем столько, сколько не позволяла себе с того дня, когда узнала о ее смерти. Я думала также о матерях и дочерях в Праге. Что будет с ними? Если схватки усиливались, медсестры держали меня за руки, если стихали — пытались поднять мое настроение шутками. Когда после шестнадцати часов мук и боли Лили появилась на свет и ее поднесли мне, я увидела мать: те же необычные янтарные глаза, те же черные волосы.

И действительно, Лили была чудом, потому что смогла исцелить меня. Я считаю, что в жизни не бывает уз прочнее, чем узы между ребенком и матерью. Смерть той, которая произвела нас на свет, — один из самых важных переломных моментов в нашей жизни. Но большинство людей, по крайней мере, имеют время, чтобы подготовиться к этому. Когда у меня, тринадцатилетней, забрали мать, я осталась один на один с этим миром, словно листок, сорванный с ветки ветром. Рождение Лили заставило меня взглянуть на мир иначе. Прижимая к себе ее теплое тельце и чувствуя, как она носиком тычется мне в грудь, я постепенно осознала, что есть на свете вещи, ради которых стоит жить. Она и Ивана исцелила. Рано расставшись с тем, что было для него самым дорогим, он достиг среднего возраста и жил в стране, где много солнца и все былые горести кажутся бесконечно далекими. Но только сейчас он получил возможность заново выстроить такую жизнь, о которой мечтал.

Когда родилась Лили, Иван на радостях сделал из сосновых досок почтовый ящик, который был в два раза больше любого почтового ящика на нашей улице. Спереди он приклеил вырезанную из дерева картинку: муж, жена и ребенок. Достаточно окрепнув, чтобы снова заниматься садоводством, я засадила лужайку вокруг ящика фиолетовыми дампьерами. В нашем почтовом ящике устроил себе домик маленький паучок-бокоход, который удирал каждый раз, когда я открывала крышку, чтобы достать утреннюю почту. Однажды, несколько недель спустя, паучок решил поселиться в каком-то другом месте, и это случилось именно в тот день, когда я получила письмо. Письмо, ставшее провозвестником второго чуда и изменившее нашу жизнь.

Оно лежало в ящике, затерявшись среди других писем и счетов, но мои пальцы, едва коснувшись его, задрожали. На нем была австралийская марка, однако разнообразные отпечатки пальцев, сплошь покрывавшие конверт, свидетельствовали о том, что, прежде чем попасть в мой почтовый ящик, письмо прошло через сотни рук. Я села на скамеечку возле бассейна, вокруг которой стояли горшки с гарденией, единственным растением в саду, родиной которого была не Австралия, и вскрыла конверт. То, что я прочитала во вложенной записке, поразило меня как гром среди ясного неба.

Если Вы — Анна Викторовна Козлова, дочь Алины и Виктора Козловых из Харбина, прошу Вас встретиться со мной в понедельник в полдень в ресторане гостиницы «Бельведер». Я могу помочь Вам увидеться с матерью.

Письмо выскользнуло у меня из рук и упало на землю. Секунду я наблюдала, как бриз гонит его по траве, словно бумажный кораблик. Я попыталась понять, кто мог быть автором этого послания, кто после стольких лет мог искать встречи со мной, чтобы сообщить какие-то вести о матери.

Когда вернулся Иван, я показала ему письмо. Он сел на кушетку и надолго задумался.

— Я не доверяю этому письму, — после паузы заявил он. — Почему автор не указал своего имени? Или не попросил сначала позвонить ему?

— Но зачем кому-то обманывать меня? — возразила я.

Иван пожал плечами.

— Не знаю. Может, это русский шпион. Может, кто-то хочет отправить тебя обратно в Советский Союз. Ты — гражданка Австралии, но кто знает, что они могут сделать с тобой, если ты окажешься там? А если это Тан?

Да, за этим мог стоять Тан, но я сердцем чувствовала, что это не он. Наверняка он уже или умер, или был слишком стар, чтобы преследовать меня. Тут было что-то другое. Я снова принялась рассматривать письмо, надеясь разгадать загадку.

— Я не хочу, чтобы ты шла на эту встречу, — сказал Иван, глядя на меня. В его глазах стояли слезы.

— Но я должна пойти.

— Ты до сих пор веришь, что твоя мать жива?

Я задумалась, но так и не смогла понять, во что мне хотелось верить, а что представлялось наиболее вероятным.

Иван вытер ладонями лицо и непререкаемым тоном произнес:

— Я пойду с тобой.

Свое волнение мы с Иваном пытались побороть, копаясь в саду все выходные. Мы выпололи сорняки, пересадили кое-какие растения, а у подъездной дороги выстроили сад камней. Лили лежала в своей коляске на балконе, спала, убаюканная свежим весенним воздухом. Несмотря на физическую усталость, ни Иван, ни я так и не смогли заснуть в воскресную ночь. В кровати мы ворочались, вздрагивали, вздыхали. Когда до подъема оставалось всего несколько часов, мы выпили по стакану теплого молока. В понедельник Иван завез меня к Ирине, и я оставила Лили на ее попечение. Когда мы сели в машину, я повернулась, чтобы последний раз посмотреть на дочь, которую Ирина бережно держала на руках. У меня сжалось горло и участилось дыхание от мысли, что, может быть, я ее больше никогда не увижу. Я посмотрела на Ивана и по тому, как он сжал губы, поняла, что его мучила та же мысль.

С сороковых годов гостиница «Бельведер» утратила свой былой лоск. Выйдя из машины, я окинула взором неоновую вывеску над входной дверью, стены с въевшейся грязью и редкие горшки с цветами у входа. Когда мы попытались заглянуть в окно, то на запыленных стеклах увидели только отражение своих же взволнованных лиц. Иван поймал мою руку, и мы вместе шагнули в темный коридор. К счастью, внутри гостиница выглядела не так мрачно, как снаружи. И хотя воздух здесь был спертый, попахивало плесенью и табаком, видавшие виды кресла были чистыми, полированный стол блестел, а по протертому во многих местах ковру недавно прошлись пылесосом.

В ресторане к нам подошла официантка и бросила на стол меню. Я сказала ей, что мы пришли сюда на встречу с одним человеком. Она пожала плечами и скривилась, будто встречаться с кем-то в таком месте, как «Бельведер», можно лишь для прикрытия каких-то неблаговидных делишек. От ее взгляда я опять разволновалась. Сидевшая у окна молодая женщина посмотрела в нашу сторону и снова уставилась в книгу: для нее новый детективный роман был интереснее парочки русских, жмущихся друг к другу посередине зала. Через два столика от нее сидел тучный мужчина, он читал газету, расстеленную на коленях, и одним ухом слушал через наушник транзисторное радио. Волосы у него были очень коротко подстрижены, отчего голова казалась непропорционально большой относительно тела. Я посмотрела на него, но по рассеянному взгляду поняла, что он весь в себе.

Отдельные кабинки находились дальше по ряду, почти у выхода. Я прошлась, осмотрев пустые стулья с выцветшей велюровой обивкой, и вдруг остановилась как вкопанная, словно наткнулась на невидимую стену. Сначала я почувствовала его присутствие, а лишь потом увидела. Он сидел в последней кабинке, в самом углу, постаревший, сморщившийся, и смотрел на меня. По спине пробежал холодок. Я вспомнила тот день, когда он впервые появился в нашем доме, вспомнила, как пряталась от него под креслом. Выпученные, широко расставленные глаза, какие редко увидишь на лице японца, невозможно было не узнать.