– Нет, Господи! – опять, как тогда, перед старой иконой с темным Ликом в терновом венце, молился Петр мимо Сына Отцу, который жертвует Сыном. – Да не будет сего! Кровь его на мне, на мне одном! Накажи меня, Боже, – помилуй Россию!

– Будет шторм! – повторял старый шкипер, думая, что царь не расслышал его. – Говорил я давеча вашему величеству – лучше бы вернуться назад...

– Не бойся, – ответил Петр с улыбкою. – Крепок наш новый корабль: выдержит бурю. С нами Бог!

И твердою рукою правил кормчий по железным и кровавым волнам в неизвестную даль.

Солнце зашло, наступил мрак, и завыла буря.

– Не истинна вера наша, и постоять не за что. О, если бы нашел я самую истинную веру, то отдал бы за нее плоть свою на мелкие части раздробить!

Эти слова одного странника, который прошел все веры и ни одной не принял, часто вспоминал Тихон в своих долгих скитаниях после бегства из лесов ветлужских от Красной Смерти.

Однажды, позднею осенью, в нижегородской Печерской обители, где остановился он для отдыха и служил книгописцем, один из монахов, отец Никодим, беседуя с ним наедине о вере, сказал:

– Знаю, чего тебе надо, сынок! Живут на Москве люди умные. Есть у них вода живая. Той воды напившись, жаждать не будешь вовек. Ступай к ним. Ежели сподобишься, откроют они тебе тайну великую...

– Какую тайну? – спросил Тихон жадно.

– А ты не спеши, голубок, – возразил монах строго и ласково, – поспешишь – людей насмешишь. Ежели и впрямь хочешь тайне той приобщиться, искус молчания прими. Что ни увидишь, ни услышишь – знай молчи да помалкивай. Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзание Ти дам, яко Иуда. Разумеешь?

– Разумею, отче! Как мертвец, безгласен буду...

– Ну ладно, – продолжал отец Никодим. – Дам я тебе грамотку к Парфену Парамонычу, купцу Сафьянникову, мукой на Москве торгует. Отвезешь ему поклон мой да гостинчик махонький, морошки керженской моченой кадушку. Кумовья мы с ним старые. Он тебя примет. Ты по счетной части горазд, а ему такого молодца в лавку надобно... Сейчас пойдешь, что ль, аль до весны погодишь? Время-то скоро зимнее. А у тебя одежишка плохонькая. Как бы не замерз?

– Сейчас, отче, сейчас!

– Ну, с богом, сынок!

Отец Никодим благословил Тихона в путь и дал ему обещанную грамотку, которую позволил прочесть:

cite«Возлюбленному брату во Христе, Парфену Парамонычу – радоваться.

citeСе отрок Тихон. Черствым хлебом не сыт, пирожков хочет мягоньких. Накорми голодного. Мир вам всем и радость о Господе.

citeСмиренный о. Никодим».

По зимнему первопутку с макарьевским рыбным обозом отправился Тихон в Москву.

Мучные лавки Сафьянникова находились на углу Третьей Мещанской и Малой Сухаревой площади.

Здесь приняли Тихона, несмотря на письмо отца Никодима, подозрительно. Назначили на испытание подручным к дворнику, для черной работы. Но, видя, что он малый трезвый, усердный и хорошо умеет считать, перевели в лавку и засадили за счетные книги.

Лавка была как лавка. Покупали, продавали, говорили об убытках и прибылях. Иногда только шептались о чем-то по углам.

Однажды Митька-крючник, простодушный, косолапый великан, весь обсыпанный белою мучною пылью, таская на спине кули, запел при Тихоне странную песню:

Как у нас было на святой Руси,

В славной матушке, каменной Москве,

Во Мещанской Третьей улице —

Не два солнышка сокатилися,

Тут два гостя ликовалися:

Поклоняется гость Иван Тимофеевич

Дорогому гостю богатому

Даниле Филипповичу:

«Ты добро, сударь, пожаловал

В мою царскую палатушку

Хлеба с солью покушати,

И я рад тебя послушати

Про твое время последнее

И про твой Божий Страшный суд».

– Митя, а Митя, кто такие Данило Филиппович да Иван Тимофеевич? – спросил Тихон.

Застигнутый врасплох, Митька остановился, согнувшись под тяжестью огромного куля, и выпучил глаза от удивления:

– Аль Бога Саваофа да Христа не знаешь?

– Как же так Бог Саваоф да Христос на Третьей Мещанской улице?.. – посмотрел на него Тихон с еще большим удивлением.

Но тут уже спохватился и, уходя, проворчал угрюмо:

– Много будешь знать, рано состаришься...

Вскоре после того у Митьки сделалась ломота в пояснице – должно быть, надорвался, таскавши кули. Целые дни лежал он в своей подвальной каморке, стонал и охал. Тихон посещал больного, поил шалфейной настойкой, натирал камфарным духом и другими зельями от знакомого немца-аптекаря, и так как в подвале было сыро, то перевел Митьку в свою теплую светелку во втором жилье, над главным амбаром. У Митьки сердце было доброе. Он привязался к Тихону и стал беседовать с ним откровеннее.

Из этих бесед, а также из песен, которые певал он при нем, узнал Тихон, что в начале царствования Алексея Михайловича в Муромском уезде, в Стародубской волости, в приходе Егорьевском, близ деревень Михайлицы и Бобынина, на гору Городину перед великим собранием людей «сокатил» на колеснице огненной с ангелами и архангелами, херувимами и серафимами сам Господь Бог Саваоф. Ангелы взлетели на небо, а Господь остался на земле, вселился в пречистую плоть Данилы Филипповича, беглого солдата, а мужика оброчного Ивана Тимофеевича объявил своим Сыном единородным, Иисусом Христом. И пошли они ходить по земле в образах нищенских.

Бегая от гонителей, терпели холод и голод, укрывались в свином хлеву, в яме падежной, в стогах соломы. Однажды спрятала их баба в подполье скотной избы. На полу стоял теленок и намочил – «мокро полилося под пол; Данило Филиппович, увидев то, сказал Ивану Тимофеевичу: ”Тебя замочит!”, а тот отвечал: ”Чтобы Царя-то не замочило!”»

Последние годы жили они в Москве, на Третьей Мещанской, в особом доме, который назван Сионским. Тут оба скончались и вознеслись на небеса во славе.

После Ивана Тимофеевича, так же как до него, «открывались» многие Христы, ибо Господь нигде так любезно обитать не желает, как в пречистой плоти человеческой, по реченному: Вы есте храм Бога живого. Бог тогда Христа рождает, когда все умирает. Христос во единой плоти подвиг свой кончил, а в других плотях начинает.

– Значит, много Христов? – спросил Тихон.

– Дух един, плотей много, – отвечал Митька.

– И ныне есть? – продолжал Тихон, у которого сердце вдруг замерло от предчувствия тайны.

Митька молча кивнул головою.