заключения, но выпустили уже через трое: даже полиции было ясно, что у этого человека вся жизнь и так – одно сплошное предварительное заключение. Фермер проявил свою поперечную натуру: постоянно требовал, чтоб ему позволили задать корма овцам. Такого человека было просто невозможно запереть на четырнадцати квадратных метрах: он привык к тому, чтоб для ежедневных трудов в его распоряжении была целая просторная долина.

В первую ночь он не мог спать: волновался о своих трех овечках. Хорек о них позаботится? О-о, да он же в кормлении скотины ничегошеньки не смыслит, хух, черт зубастый. Хотя нет, а вдруг его-таки угораздит их покормить, как вчера вечером? Да-да. Какой же он, зараза, невзрачный! И моя Йоура вот с этим вот… – на следующий день он трижды ненадолго погружался в дремоту, а на вторую ночь заснул крепким сном, хотя было жутко неуютно не слышать рядом их – овчушек родименьких. Хроульв сделал открытие: раньше он никогда не спал один. Третья ночь в единственной на весь Фьёрд тюремной камере, пожалуй, была самой трудной в его жизни. Он временно перестал беспокоиться о том, как бы задать сена скотине, даже уверился, что об овцах похлопочет Хорек, – и впервые в жизни у него появилось время и возможность поразмышлять о смысле жизни. Во все остальные двадцать тысяч семьдесят пять ночей жизни его убаюкивали тревоги – тревоги о завтрашнем трудном дне. Борьба за жизнь удерживала его от раздумий о смысле жизни – к счастью. Сейчас он наконец понял, каково приходилось всем этим деревенским дурачкам: плохо. Им слишком легко жилось. Им не надо было вставать ни свет ни заря, чтоб прогнать смерть со двора.

Никчемность и депрессивность – это, видимо, всё изобретения лени. Это называется: людям заняться больше нечем. Например, каково быть вот таким «полицейским»? До обеда он учил ребятишек бегать, а после обеда расспрашивал похмельных мужиков, отчего они вчера напились. Просто ужас: по такому длинному телу до его глупой головы мысли долго идут, – думал фермер-герой, и снова перед глазами у него встали длинные ноги того полицейского.

Хроульв поразмыслил о своем положении в этом мире и обнаружил, что оно скверное. Его жизнь – одно большое поражение. Вся его биография – одна сплошная бесконечная личная инициатива: прочь от других, быть самому себе господином. Быть свободным. А сейчас он в тюрьме. В узком фьорде. С пустошей – в заключение. Из долины – в узилище. Он всю жизнь положил ради скотины. А теперь его самого загнали, как скотину. Ему пришлось жениться из-за ребенка, который, очевидно, был не от него. И за другого ребенка, который был совершенно точно не от него, он наконец получил вожделенную свободу. Ту женщину он никогда не любил – но научился любить ее из-за ее влечения к другим мужчинам. Любовь, возникшую в ревности, может быть, и не назовешь особо чистой – но это тоже любовь. Йоуфрид дала ему множество соперников, множество людей, которых он возненавидел, – а уж ненавидеть Хроульв умел хорошо. А сейчас ему выпало на долю делить с одним из них барак – барак, построенный англичанами: народом, который он ненавидел как раз больше всех, доставивший ему муку всех мук, которая потом толкнула его на путь великого зла. А сейчас он лежал – уставший от жизни малорослый человек на жесткой полицейской кушетке морозно-темной ночью, потянув плечо, – и тяжко вздыхал, думая о той женщине, которую не любил, любить которую его пробовали научить другие, – и лишь сейчас ему стало ясно, что на самом-то деле он любил ее. Через шесть лет после ее смерти присутствие ее бывшего любовника так живо воскресило ее у него в сознании, что сейчас он думал о ней по два раза на дню: Лаурусом научил его любить ее. И этой любви не была помехой ни могила, ни смерть. Да, может, в мире все и впрямь относительно… На дне души этого мрачного фермера лежала она – голая в сене: Йоуфрид. Он думал о ней. И только она, только она одна могла прогнать все другие его мысли, все эти черные полосы и косые черты, которые было видно даже здесь, в темноте. Он снова зажмурил глаза и изо всех сил попытался воскресить в памяти, как она выглядела на носилках для покойников, но смог вспомнить только правую руку от плеча до локтя. Как это было странно. Такая желтая плоть… Под утро он сказал вису:

Я б тебе письмо послал:

По тебе томлюсь впервой.

Ах, любимая моя,

если б ты была живой!

Такие стихи слагают, проведя двадцать часов без сна.

Да… наверно, предназначение тюрем именно в этом: вырвать человека из пут жизни и силком заставить его заглянуть в глаза и ей, и всему, что стоит за ней, если там что-то стоит. Сильнее всего люди желают распределить дела по своему дню так, чтоб не было видно, что таится в глубине. И сшивают отдельные лоскутки вместе. Проживать жизнь умеют все. Трудность состоит в том, чтоб сидеть на одном месте и видеть ее.

Две недели спустя Эрлинг очнулся, но историй больше не рассказывал. Его признали нетрудоспособным на 75 % согласно новому закону о нетрудоспособности. Эти новости не заставили совесть Хроульва шевельнуться. Кто хвастается тем, как сделал другому плохое, – заслуживает, чтоб ему сделали плохое другие. Такова жизнь. Такой и должна быть жизнь. Ху.

Глава 42

Сислюманн застрял из-за непогоды в столице, а потом за пустошами; дело на праздники заморозили в сугробе. На Рождество этот городок с 912 душами населения продолжало заваливать снегом. Как будто кто-то хотел что-то укрыть. Эйвис одолжила у Симоны пальто и старалась поменьше бывать на виду, разве что проходила между реальным училищем и Зеленым домом. Она была уже на пятом месяце, и ее живот был хорошо заметен. Одноклассники не дразнили ее за него: мальчишки до сих пор не могли оправиться от разочарования, а девочки завидовали, что у нее будет ребенок… а от кого? Кто отец? Баурд?

– Нет, это еще раньше случилось, в деревне… Ну… Вы его не знаете.

Гвюдмюнд Добрый прошел мимо девочек в коридор. Они молчали, пока он не вошел в учительскую. Пятна на его щеках соединились, по форме они напоминали Северную и Южную Америки, что бы это ни означало.

– А такой беременной ходить не трудно?

– Нет-нет, ну, может быть, на первых порах трудновато.

– Я тоже