Элли крикнула им, опять-таки по-гамбургски:

— Чего вы хотите, ведь я же коренная гамбуржица!

Парни корчились от смеха. Один из них бил себя от удовольствия по ляжкам.

В этот летний воскресный день Вальтер услышал семейную историю, необычную даже для такого портового города, как Гамбург.

— Надо тебе сказать, что моя мать питала особое пристрастие к… ну, скажем, к южанам.

Отец Элли был малаец, моряк из Сингапура. Элли знала его только по фотографии. По ее описанию, это был худой, очень смуглый человек с крупным носом и густой черной шевелюрой.

— Думаю, что отец был матросом, хотя мама всегда утверждала, что он судовой офицер. В конце концов, он поднялся в ее воображении до капитана.

— А у матери тоже такая экзотическая внешность? — спросил Вальтер.

— Ну да! — весело воскликнула Элли. — Это истинная жительница Гамбурга, светлая блондинка с голубыми глазами! От нее, правда, я унаследовала только оригинальную фамилию Шульц.

— Да, сумбурное у тебя было детство!..

— Мне было десять лет, когда в одну прекрасную ночь мама исчезла. Вероятно, уехала с каким-нибудь моряком за океан. Брат ее, дядя Тео — у него на Шармаркте гастрономический магазин, — взял меня к себе и вырастил. Он платил и за мое учение. Дядя Тео славный человек, мы непременно как-нибудь навестим его. У него такая бомба, скажу тебе.

— Что у него? — переспросил Вальтер.

— Голова у него — настоящий шар. Совершенно гладкая, почти ни одного волоска на ней.

Вальтер рассмеялся.

— У тебя, надо признаться, странные родители и родственники.

— Любишь ты меня такой, какая я есть? — спросила Элли. Глаза ее лукаво блеснули.

— Только такой, какая ты есть, и люблю.

III

В начале Вальтеру пришлись не по вкусу частые посещения художественных выставок, на которые он сопровождал Элли, а если к ним еще присоединялись ее коллеги, тогда он уж просто скучал. Но зато Вальтер научился многому, чего до тех пор не знал. А Элли стала бывать там, куда раньше не заглядывала. Однажды, когда прибывшая из СССР русская футбольная команда играла с командой немецкого рабочего спортивного общества, Элли послушно сидела рядом с Вальтером на стадионе в Хохенлуфте, среди огромного множества людей. Зрители занимали ее гораздо больше игроков. Какое упоение игрой! Какие страсти! Как внезапно, только потому что какой-то игрок несся за мячом через все поле, сотни, тысячи зрителей вскакивали с мест, кричали, ревели, размахивали руками. Она веселилась, глядя на эти толпы взбудораженных людей.

Когда они возвращались с матча, Вальтер спросил, пойдет ли она еще когда-нибудь на футбольные состязания. Элли энергично кивнула.

— Да! Это очень интересно, — сказала она. — Я и не знала, как это занятно! В следующий раз захвачу с собой этюдник.

В партию Элли не хотела вступать, но заявила:

— Мое место там, где рабочий класс. Ведь я работница, я зарабатываю на жизнь трудом рук своих. Всех, кто живет за счет труда других, я презираю.

Политические собрания она все же посещала неохотно, ходила на них только ради Вальтера. И тут тоже ее не так интересовали выступления, как аудитория. Обычно она сидела и наблюдала, изучала лица, движения, жесты и украдкой делала зарисовки, наброски.

Как-то в зале у Загебиля был предвыборный митинг, устроенный коммунистической партией, и Вальтер сидел в президиуме. Выступал Эрнст Тельман. Он говорил о предстоящих выборах в гамбургский бюргершафт, и Вальтеру было поручено написать для завтрашней газеты отчет об этом митинге. Из президиума Вальтер видел в зале, среди множества голов, продолговатую, темную, низко склоненную головку Элли.

«О боже, она спит», — подумал он. Когда бы он ни посмотрел в ее сторону, он видел все так же склоненную голову. Голос у Тельмана, право же, не был тихим; наоборот, Тельман очень громко и сильно бросал в огромный зал фразу за фразой. А она спит. Неужели то, что он говорит, кажется ей пустяком? Вальтера, правда, успокаивала мысль, что Элли обещала на выборах голосовать за коммунистический список, но он не мог понять такого пренебрежения к речи и личности Тельмана.

После митинга, как было уговорено, встретились на углу, у аптеки, против Городского театра.

IV

— Скажи, Элли, ты спала на собрании? — спросил он.

— Нет!

— Ты, значит, слышала, о чем говорил Тельман?

— Нет!

— Ну, знаешь!..

— Я рисовала, — сказала она, удивляясь, как это он все еще не понял, что ее интересует. — Вот, гляди!

Она протянула ему листок.

Вальтер увидел Эрнста Тельмана, стоящего на трибуне в характерной для него позе. Превосходный рисунок! Сама жизнь! Вальтер никогда такого замечательного портрета Тельмана не видел.

— Превосходная зарисовка, Элли!

— А ты меня ругаешь!

— Подари мне этот листок!

— Он твой, конечно! Для тебя я и рисовала.

На следующий день она увидела в газете свой рисунок, обрамленный строками написанного Вальтером отчета о собрании.

Бывают летом давящие душные дни, они тяжело ложатся на душу, теснят сердце и терзают нервы. В последнее время в семье Брентенов такие дни настолько участились, что очистительная гроза стала неотвратимой.

Вот уж с месяц, а может, и больше, Вальтер лишь редким гостем забегал домой; он наспех проглатывал обед или ужин и мгновенно улетучивался. Часто оставался ночевать на Вандраме. Эльфрида и Пауль ничего не имели против такого положения вещей, они уже наполовину обосновались в комнатке Вальтера и надеялись, что вскоре она полностью перейдет в их владение. Зато Фрида и Карл Брентены отнюдь не так спокойно относились к поведению своего сына. Им хотелось большего внимания с его стороны, — ведь он был теперь хорошо устроен. Карл Брентен жаловался, что давно уже никто не рассказывает ему из первых уст, что делается на свете. Он был убежден, что работающий в газете редактор знает обо всем намного раньше, чем остальные смертные. Мама Фрида сетовала, что семейная жизнь окончательно распадается. Взаимные упреки с каждым днем сгущали атмосферу, и с каждым днем росло взаимное недовольство.

Единственный человек, кто сохранял душевное равновесие, была изрядно постаревшая и высохшая бабушка Паулина. Напряженность в семье она, быть может, и замечала, но не понимала, что происходит. Она, как верный друг, долгими вечерами сидела со своим зятем за столом, читала ему или слушала вместе с ним радиопередачи Северогерманского общества радиовещания. Только два раза в неделю, всегда днем, она исчезала из дому и шла в кино на Векештрассе. Ей было под восемьдесят, но ноги служили ей хорошо, разум был такой же быстрый и живой, как в молодости, а глаза — как у кречета.

Сидеть без дела Карл Брентен не мог. Для него это было самым