Сегодня воскресенье. Интересно, она уже в курсе его визита к психиатру? Даже если и в курсе, врач вряд ли – он просто не имеет такого права – сообщил ей то, что стало ему известно. Официальный запрос был по поводу освидетельствования жены, он же разговаривал с врачом о себе. По сути дела, вместо жены пациентом стал он сам. Он все честно рассказал врачу, умолял того понять: то, что происходит с ним, то, что он делает, отнюдь не его вина. Просто он жертва жестокой природы, и если закрыть на это глаза, то в остальном он вполне нормальный человек, как и все. Виноват же во всем его мозг, в котором что-то пошло не так, и он бессилен что-либо в нем исправить. У каждого из нас есть свои порывы, свои слабости – у одних сильнее, у других слабее, причем его еще не самые страшные. Ему известны случаи и похлеще. Но он готов поклясться перед Господом Богом, что он ни разу даже пальцем не тронул чужого ребенка. Лишь своего.

Неужели в глазах психиатра промелькнуло омерзение или ему только показалось? В глазах Алекс Лейк оно однозначно было. В редкие моменты просветления на него точно так же смотрела жена. Он знал: она видела в нем своего отчима, но разве можно его сравнить с тем монстром? Садист, извращенец, насильник во всех смыслах этого слова. А его жена, мать Эрики, она была ничуть не лучше! И хотя оба умерли еще до того, как Эрика вошла в его жизнь, он с самого первого дня ощутил, какая она хрупкая, какая уязвимая, какие шрамы оставило в ее душе то, через что она была вынуждена пройти в юные годы. Он жалел ее, ему хотелось ее защитить. Он женился на ней и дал ей новую жизнь в новом городе.

Ей было за что испытывать к нему благодарность, включая детей. Не говоря уже о том – секрет, с которым он не поделился бы ни с одной живой душой, – что она собственными голыми руками до смерти задушила их трехлетнего сына. Если бы не молчание мужа, она давно уже была бы в Бродмуре или другом подобном заведении для умалишенных с агрессивными наклонностями. Отилия тоже появилась бы на свет в тех стенах, он же был бы вынужден искать для дочери новую мать.

И вот теперь этот дом стал для них западней. Оба страдали в нем, каждый на свой лад, будучи не в состоянии общаться друг с другом, равно как и с внешним миром. Это была их тюрьма, их наказание, их личный никому не видимый ад.

Яма была глубиной уже по меньшей мере четыре фута[9]. С него градом катился пот, отчего воздух казался холоднее, и сам он слегка продрог. На ладонях уже появились волдыри, легкие горели огнем. Стоило ему выпрямиться, как спина тотчас напомнила о себе резкой болью. Он устал, его била дрожь, ему было так страшно, что он с трудом передвигал ноги.

Он должен что-то сделать с Отилией, прежде чем мир вокруг него окончательно рухнет.

Эрика наблюдала за ним в окно кухни с ножом в руке. На губах ее играла слабая улыбка. Она не смотрела на нож, даже не чувствовала его веса. Держа его в руке, она задумчиво наблюдала за мужем, прислушиваясь к голосам у себя в голове. Некоторые из них звучали глухо, словно доносились из каких-то глубин, другие пронзительно завывали, третьи хрипели, как будто им пережали горло, но все как один дразнили ее, болтая что-то на непонятных ей языках. Где-то на их фоне слышалась песня, которую когда-то пел ее отчим, – бередящая душу мелодия, на которую был положен искаженный, жестокий текст: по досточке, по досточке, как плюшевый медведь, размозжим мы ей косточки, приятно посмотреть.

Почувствовав, что Отилия стоит у нее за спиной, она обернулась и зашипела, как змея. Точно так же когда-то шипела на нее собственная мать.

Отилия в ужасе выбежала в коридор. Эрика же вновь обратила стеклянные глаза на сад. Теперь Брайан устало плелся к своей студии. Лицо грязное и потное от натуги, плечи согнулись под тяжестью груза, который он тащил на себе. Эрика не сомневалась: после четверга, когда муж возил Отилию к врачу, он ни разу не заглянул в свое логово. Теперь оно превратилось в комнату ужасов, дремлющую под раскидистым деревом. Желтый глаз закрылся. Любой, кто посмел бы войти туда, сделал бы это на свой страх и риск.

Он наверняка уже заметил, что окно снова разбито. Разумеется, он тотчас догадался, что это ее рук дело. Да-да, она разнесла его вдребезги с помощью садовой лопаты, которую он только что оставил рядом со свежевыкопанной могилой. И вот теперь самый удобный момент, решила она, подняться наверх и сделать свою первую маленькую работу за сегодняшний день.

* * *

Алекс стояла на прибрежном бульваре Кестерли. С моря к берегу одна за другой катились огромные волны. Она же, не отрывая глаз, смотрела на красивый георгианский особняк, который в начале ноября станет ее домом. В это верилось с трудом. Впрочем, после того, как мать в пятницу улетела домой, с трудом верилось и во многое другое. Казалось, будто все вокруг – плод ее воображения, от первых, робких мгновений, когда они с матерью впервые увидели друг друга, до острой боли расставания у дверей «Прихода Малгров», когда она взглядом провожала ее машину. И вот теперь внутри у нее поселились тоска и страх, куда более сильные, нежели она представляла, – страх, что они больше никогда не увидятся. Он буквально душил Алекс в своих цепких объятьях. Она вновь ощущала себя ребенком, запертым в чулане, из которого ей самой не выбраться, и она с отчаянием в сердце ждет, когда та придет и вызволит ее оттуда.

Накануне они поговорили по телефону. Анна позвонила из Дубая, где у нее была пересадка. Сейчас ее самолет уже наверняка приземлился в Окленде. Боб обещал встретить ее там, чтобы потом вместе вернуться в Кери-Кери, где их уже ожидала вся их дружная семья. Они наверняка устроили Анне самую теплую встречу. При этой мысли Алекс одновременно наполнили зависть и гордость. Она без труда представила радостные улыбки по случаю возвращения Анны – пусть не родной, но такой замечательной матери, тети, бабушки. Алекс уже давно поняла – такие люди, как Анна, наполняют светом жизни других людей. Разве можно ее не любить за это?

Обводя глазами в сгущающихся сумерках унылый пейзаж, она едва ли не кожей ощущала, как на нее давит серо-стальная вода и такое же холодное, равнодушное небо. Как же это не похоже на полную тепла и света Новую Зеландию с ее яркими красками и экзотическими цветами! С трудом верилось, что там уже наступил понедельник. Сегодняшний день уже стал прошлым, а его место занял завтрашний. По словам Анны, она до вторника будет отходить после перелета, после чего с прежней энергией возьмется за подготовку юбилея Боба и с головой погрузится в дела – примерно так, как он сам погружался в море.

Разве они могли сказать что-то другое? Впрочем, разве она не знала, что с отъездом матери ее снова ждут серые, тоскливые будни, полные пустоты и одиночества? Анна ворвалась в ее жизнь и, подобно кисти художника, расцветила ее самыми яркими красками, внесла в нее изменения, о существовании которых Алекс даже не догадывалась. В некотором смысле Алекс только сейчас осознала, какой, собственно, может быть жизнь.

Она так и заявила в разговоре с Габи и Мартином, когда те приехали, чтобы забрать вещи из старой комнаты Габи и перевезти их в Девон. Сказала и совершила ошибку. Увидев обиду в глазах сестры, она тотчас же ощутила себя предательницей, как и сейчас, стоило только вспомнить об этом. Какой бесчувственной нужно быть, чтобы объявить, что жизнь в доме Майры и Дугласа была для нее сплошной серой тоской.