Огромная флотилия мелких судов двинулась к набережной Палермо.

На набережной было тихо и пусто, словно город весь вымер.

Передовая шлюпка с турецкими матросами летела прямо к песчаному невысокому обрыву между пристанями, когда громкий и повелительный голос крикнул по-турецки:

– Причаливай сюда! Живо!

На пристани стояли несколько русских офицеров, лейтенант Ибрагим и Метакса. Позади них выстроились турецкие матросы, уцелевшие от побоища. Многие из них потеряли свои круглые шапки, и их бритые головы походили на синие спелые баклажаны. Никаких следов только что происшедшего побоища уже не было видно. Торговцы подобрали остатки своих товаров, и только раскатившиеся апельсины кое-где застряли в камнях, словно маленькие шафранные солнца.

Выскочившие на пристань турецкие матросы остановились, увидев перед собой спокойную пустоту улиц. Подобно неожиданно выросшей стене, эта пустота преградила путь их возмущенной ярости. Перед ними были русские офицеры, к которым они так привыкли за время долгого похода и которых научились ценить за их мужество и безудержную смелость. Но более всех они знали Метаксу часто командовавшего турецкими десантами. Кроме того, тут же были и их товарищи, которых они считали убитыми. В эту минуту как-то никому не пришло в голову спросить, все ли они в этих рядах. Никто не знал, как много турецких матросов съехало на берег утром. Не знали этого даже офицеры, не находившие нужным следить за такими мелочами.

А Метакса между тем говорил на чистейшем турецком языке:

– Я понимаю, друзья мои, ваше негодование, ваш гнев. Несколько бродяг, которые уже взяты под стражу, нарушили все правила гостеприимства и благодарности по отношению к вам. Это правда, и вы вправе требовать удовлетворения. Мы, русские офицеры и матросы, возмущены не менее вас. Наш адмирал уже отправился к королю требовать справедливого возмездия за это преступление.

Подобно большинству тех людей, которых было принято считать «простыми», турецкие матросы очень точно умели различать фальшь от правды. Они сразу почувствовали, что негодование и гнев, звучавшие в голосе русского офицера, вполне искренни и что они даже сильнее, чем он хочет показать.

К пристани и берегу приставали все новые шлюпки, переполненные турецкими матросами, и все они, выскочив на берег, бежали туда, где собралась уже целая толпа. Постепенно она заполнила и пристань и берег около нее.

– Наш адмирал, – громко и уверенно повторил Метакса, – требует у короля удовлетворения, и вы его получите. Мы сражались вместе целый год, и оскорбление, нанесенное вам, нанесено в равной степени и нам. Мы требуем, и мы получим удовлетворение.

Прежде чем зажглись первые ночные огни, в Палермо не осталось ни одного турка, кроме Махмуда-эфенди и четырех солдат.

Махмуд-эфенди был в эту ночь гостем министра Актона, и они вместе до самого рассвета читали поэму Мильтона, пока хозяин дома близ обсерватории не закрыл на ключ свою дверь.

А турецкие солдаты, вместе с русскими, охраняли пустырь, где лежали тела четырнадцати турецких матросов, убитых во время столкновения. Более пятидесяти раненых были отправлены в госпиталь.

На пустыре росли колючие кусты и сухая сорная трава. От полуразвалившейся каменной стены падала густая, черная тень. Она закрывала длинные, вытянувшиеся тела убитых. Теперь все они были похожи друг на друга, и никто уже не мог бы узнать среди них матроса Абдуллу.

Кара-али надеялся, что драка между сицилийцами и турками перерастет в бунт. Но он не исключал и более нерешительных результатов. Сердца правоверных явно одрябли. Целый год совместной с русскими боевой жизни сделал турецких матросов податливыми на уговоры знакомых им русских офицеров. Матросы, вместо того чтоб громить Палермо, вернулись на свои корабли. Кара-али был до глубины сердца взбешен их покорностью. Он не мог простить себе, что, понадеявшись на их гнев, предоставил разожженный им огонь случайным веяниям ветра.

«Гнев глупца похож на масляную светильню, – думал Кара-али. – Только плюнуть – и фитиль погаснет».

Правда, матросы, вернувшись с берега, находились еще в большом возбуждении. Собравшись на баке, они продолжали кричать, жалели своих товарищей, проклинали сицилийцев. Однако было больше шума, чем ярости. Они повторяли слова Метаксы о том, что русские разделяют с ними их скорбь и гнев.

Кара-али думал теперь о том, как подлить свежего масла в угасающую светильню.

Громче всех сыпал проклятиями сутулый крепкий крестьянин-анатолиец Хафиз. Человек этот с самого начала плавания находился в постоянной тревоге о семье и особенно о своем клочке земли. Паша, которому принадлежала земля, не получая платы, мог передать ее другому арендатору. «Некому работать, понимаешь? – говорил он любому слушателю. – Жена больная, сыновья очень малы. Они теперь нищие, понимаешь? Ходят по дорогам и просят».

Хафиз попал в матросы в тот несчастный день, когда привел на базар своего осла для продажи. Он зашел в кофейню, и там схватили его вербовщики. Кара-али знал, что стоит податливого Хафиза зарядить удачным словом, как пушку, и он наделает бед, каких не наделать ни одному чугунному ядру.

Стоя недалеко от Хафиза в толпе матросов, Кара-али кинул в пространство:

– Пророк запрещает мусульманам быть в море больше года. Вся беда оттого, что мы шляемся по водам слишком долго.

Хафиз никогда не слыхал об этом запрете, и слова Кара-али упали перед ним, как молния с неба.

Запрещает сам пророк?.. Он хочет, чтобы люди возвращались к своей земле и к своим семьям! Он знает, что иначе дочери и сыновья правоверных станут бродить по дорогам! Хафиз всегда верил, что пророк желает людям добра.

Он поднял кулак не для того, чтобы кого-нибудь ударить. Ему казалось, что так слова его будут иметь больше силы.

– Га! – закричал он. – Мы сражались! Мы голодали! Мы получали раны! Считай! Считай! Осман! Хватит ли пальцев? Нельзя сосчитать! И все для чужеземных собак! Для греков, для итальянцев, которые прокляты пророком. И теперь они убивают мусульман, когда мы прогнали от них французов.

– За весь поход – ни одного пиастра! – отозвался тот, кого Хафиз называл Османом.

Это был человек высокого роста с розовой кожей и редкими усами. Сквозь узкие щели его век блестели беспощадные холодные глаза. Говорили, что, перед тем как его забрали в матросы, он по ночам отправлял к аллаху запоздалых прохожих, и они всплывали потом со дна Золотого Рога, раздетые догола.

– Нам ни разу не выдали жалованья! – продолжал он, еще больше прищуривая веки. – Ты прав, Хафиз, война должна давать деньги и добычу. Если она ничего не дает, надо сидеть дома.

И он ударил сильной розовой рукой по плечу Хафиза. Но Хафиз оттолкнул его. Никто не должен был мешать ему излить то негодование и обиду, которые скапливались капля за каплей и теперь подступили к горлу.

– Они говорят: Неаполь! – кричал он. – Я не слыхал о таком городе, и я не хочу идти туда.