Узкая тропинка слева вела к гарему — в личные покои, где жил султан со своими женами и наложницами. Никто, даже работники кухни, не имел права входить на эту территорию. Это был мир, в котором султан был единственным мужчиной, не принимая в расчет евнухов. Здесь его окружали многочисленные женщины и дети.

Придворным туркам, а также послам и прочим иностранным приглашенным была хорошо знакома тропа между той, что вела в гарем, и центральной дорогой. Дело в том, что в конце этой тропы, сразу за личными покоями султана, находился кабинет, в котором проходили все важные встречи.

Именно по этой дорожке и прошел Барбаро. Обычно здешний сад буквально утопал в зелени, но сейчас, в конце ноября, он выглядел довольно уныло. За садом хорошо ухаживали, но ничего нельзя было поделать с сухими опадавшими листьями.

И все же, несмотря на это зимнее уныние, сердце Барбаро ликовало. Даже для такого опытного дипломата, как он, победа при Лепанто оказалась столь неожиданной и приятной, что сама мысль о триумфе будоражила его кровь.

Великий визирь Сокуллу ожидал в кабинете для приемов вместе с младшими визирями, сидевшими по обе стороны от него. Барбаро узнал Пиали-пашу — известного антиевропейского реакциониста.

Раньше даже послы независимых государств были обязаны, подобно вассалам, при необходимости каждый раз падать ниц, находясь при османском дворе. Это же требовалось и теперь на приеме у султана. Но западные европейцы подобную манеру раскланиваться находили унизительной. Потому со времен предыдущего властителя, султана Сулеймана Великолепного, такие великие державы, как Испания, Франция, Венеция, а также империя германских Габсбургов, освобождались от этой церемонии. На встрече с великим визирем или иными визирями не нужно было раскланиваться, как перед султаном. Кроме того, европейцам предоставляли специальные стулья, к которым они привыкли у себя на родине.

Именно от турок пошла мода сидеть на стульях, скрестив ноги, благо сиденья были не только широкими и удобными, но еще и относительно низкими. Современная софа (кушетка) с различными обивками и из всевозможных материалов — это лишь модернизированный турецкий диван.

И в самом деле, нередко приемный кабинет турецкого дворца часто называли «диваном», поскольку вдоль стен этой комнаты стояли кушетки. Сегодня в Стамбуле даже есть гостиница «Диван» — скорее всего она названа в честь министерского кабинета, а не в честь обычной неуклюжей кушетки. В современном итальянском кушетку до сих пор называют «дивано», это же слово употребляется и для софы. Само же слово «диван» имеет арабские и персидские этимологические корни.

Такой вид кушетки стал популярен в Западной Европе только после XVII века, и уже в XVIII веке, в период рококо, начали изготавливать самые элегантные кушетки в истории. В XVI веке в Западную Европу кушетки завозили с Востока, так как здесь их еще не производили. Кушетка эпохи Возрождения по виду очень напоминала ствол дерева…

Посла усадили не на турецкую кушетку, а на мягкий стул в западноевропейском стиле. Однако у Барбаро было непреходящее ощущение, будто справа позади него кто-то стоял, хотя его помощники остались ждать за дверью кабинета, а переводчик находился слева от посла. Поэтому справа никого не должно было оказаться.

Барбаро не ошибся. Часть стены с той стороны, где, как показалось послу, кто-то находился, была украшена мраморной лепниной, а над ней висела штора. Барбаро чувствовал, что именно за этой занавеской кто-то находился.

Посланник слышал раньше, будто султан приказал специально встроить в стену окно, чтобы он мог незаметно наблюдать за своими визирями. Значит, этот некто, чье присутствие ощущал посол, был сам султан Селим. В отличие от своего отца Сулеймана Селим переложил всю ответственность за управление страной на визирей, ибо предпочитал все свое время проводить с гаремом. А его хитрая уловка с окном позволяла ему иногда присматривать за придворными министрами.

Судя по атмосфере в кабинете, Барбаро предстояло услышать нечто неприятное, посол это тоже предчувствовал. И даже попытайся он воззвать к присутствовавшим здесь о принципах взаимовыгодного сотрудничества, его бы никто не понял и не поддержал. Разумные переговоры, которые венецианский посол когда-то вел с великим визирем, остались в прошлом.

Как он и ожидал, великий визирь заговорил с ним холодным тоном:

— В морском сражении при Лепанто мы потерпели сокрушительное поражение. Однако же нам удалось занять Кипр. Иными словами, вы потеряли руку, а мы — бороду. И если борода со временем отрастет, то рука потеряна навсегда.

К собственному великому сожалению, Барбаро признавал абсолютную справедливость слов великого визиря. Вместе с тем он заметил, что Сокуллу смотрел на него так выразительно, будто пытался о чем-то спросить. Но венецианский посол помнил о своей главной обязанности — представлять свою страну и ее интересы. Поэтому он проигнорировал немой знак, сделав вид, будто ничего не заметил.

Затем посланник подчеркнул, насколько значимыми оказались итоги битвы, и с оптимизмом заключил, что альянс Западной Европы будет существовать и дальше. При этих словах лицо Пиали-паши побагровело от злости.

Заседание завершилось. Барбаро вернулся в заколоченное посольство, где собирался составить для правительства отчет в двух экземплярах о событиях дня. Первый он написал обычным образом на венецианском диалекте, а второй зашифровал. В закодированном отчете Барбаро упомянул о говорящем взгляде визиря и о предположительном значении этого взгляда.

Но, получив послания Барбаро, венецианский Совет Десяти не отправил в ответ указаний о проведении мирных переговоров с Османской империей. В 1572 году Венеция опрометчиво сделала ставку на дальнейшее существование альянса.

Итак, никаких директив от правительства не последовало. Несмотря на это, послу Барбаро было чем заняться.

Султан Селим никак не осудил Улудж-Али за побег домой. Напротив, он даже дал пирату (бывшему христианину) новое прозвище: Килич-Али, что означало «Али-Сабля». Барбаро этот факт сразу же насторожил. Султан назначил Килич-Али новым капуданом турецкого флота, поручив ему следить за восстановлением исламской военно-морской мощи.

Была зима, и мореходство было приостановлено. Но Улудж-Али воспользовался вынужденным бездействием остальных стран. Если христианские моряки отдыхали в своих южных портах, пиратский капитан трудился вовсю. Судостроительные верфи в Константинополе и Галлиполи работали на полную мощь. Султан пообещал Улудж-Али неограниченную материальную поддержку всех его проектов.

Результаты оказались поразительными. На 5 января 1572 года (меньше чем по прошествии трех месяцев после разгрома у Лепанто) данные по восстановлению флота были представлены в докладе султану.

Кроме того, еще сто два корабля находились в процессе строительства в гаванях Малой Азии и Греции. То есть в сумме свежие ресурсы составляли сто девяносто девять кораблей. Этот флот на голову превосходил тот, что участвовал в сражении при Лепанто.