По-моему, он надеялся, что я отвечу: «Неработающий светофор» или «Густая листва заслоняла знак парковки».

– Их уже нашли? – спросила я. – Хоть кого-нибудь?

– Мы над этим работаем, – сказал инспектор.

– А Ханну?

– Я же говорю, работа ведется. – Он провел толстым, как бобовый стручок, пальцем по странице блокнота. – Так что ты можешь рассказать о своих взаимоотношениях…

– Она была учительницей у нас в школе. В «Сент-Голуэе». Но на самом деле – гораздо больше. Она была мне другом.

Я остановилась перевести дух.

– Ты сейчас говоришь о…

– О Ханне Шнайдер. В ее фамилии есть буква «эн».

– А, да.

– Для ясности – это ее я увидела…

– Понял, – кивнул инспектор и записал в блокноте: «ДРУГ».

Тут папа, видимо, решил, что с меня хватит. Он уставился на Коксли в упор, а потом, будто что-то решив, поднялся на ноги (см. «Пикассо наслаждается жизнью в парижском кабаре „Проворный кролик“» в кн. «Уважая дьявола»[402], Херст, 1984, стр. 148).

– Я думаю, Пуаро, вы собрали все необходимые сведения, – сказал папа. – Очень методично. Впечатляет.

– Что такое? – нахмурился инспектор Коксли.

– Вы внушили мне огромное уважение к органам охраны правопорядка. Давно трудитесь, Холмс? Десять, двенадцать лет?

– А-а… Почти восемнадцать.

Папа кивнул:

– Впечатляет! Обожаю ваш служебный жаргон – опер, наружка, убойный отдел… Это так называется? Вы уж меня простите, я слишком насмотрелся «Коломбо». Иногда жалею, что выбрал другую профессию. Позвольте спросить: а вы как стали полицейским?

– Вслед за отцом.

– О, ваш отец работал в полиции? Восхитительно!

– И его отец тоже. Несколько поколений.

– Я считаю, напрасно молодежь не идет работать в органы. Одаренные дети выбирают престижную профессию, а разве это им приносит счастье? Ох, вряд ли! Нам нужны умные люди, крепкие. Чтобы голова соображала.

– И я то же самое говорю!

– Да что вы?

– У моего давнего друга сын переехал в Брайсон-Сити. Работал банкиром, ненавидел свою работу. Вернулся, я его взял к себе. Говорит, никогда в жизни не был так счастлив. Но тут особый человек должен быть. Тут не всякий…

– Конечно не всякий! – подхватил папа.

– Мой двоюродный брат не выдержал. Нервы подвели.

– Могу себе представить!

– Я сразу вижу, продержится или нет.

– Серьезно?

– Конечно. Одного взял, из округа Слудер. У нас все считали, отличный парень. А я – нет. По глазам увидел – не то. Через два месяца он удрал с женой одного хорошего человека из нашего следственного отдела.

– Не угадаешь ведь, – вздохнул папа, глядя на часы. – Я бы рад еще поговорить, но…

– Э-э…

– Доктор здесь, говорят, очень хороший. Он считает, что Синь лучше вернуться поскорее домой и отдыхать, пока не восстановится голос. Будем очень ждать новостей об остальных ребятах! Уверен, мы в надежных руках.

– Спасибо.

Коксли тоже встал, и они с папой обменялись рукопожатием.

– Это вам спасибо! Если будут еще вопросы, звоните. У вас ведь есть наш номер телефона?

– Э-э… Есть.

– Замечательно! Если мы чем-нибудь сможем помочь, только дайте знать.

– Конечно. Всего вам хорошего!

– И вам всего наилучшего, Марлоу!

Инспектор толком не успел понять, что происходит, – даже я не успела толком понять, что происходит, а инспектор Коксли уже ушел.

Если ты испытал тяжелое впечатление – нечаянно увидел мертвеца, – внутри у тебя происходит непоправимый сбой. Маленькая техническая неполадка где-нибудь в мозгу или в нервной системе.

Кого миновала такая неприятность, попробуйте представить себе вот что: самая быстрая птица в мире, сокол-сапсан (Falco peregrinus) во всем своем великолепии мчится с небес к ничего не подозревающему голубю на скорости более двухсот пятидесяти миль в час, и вдруг, за пару секунд до того, как закогтить добычу, сокол чувствует головокружение, сбивается с курса, входит в штопор, «противник заходит с юга», «бинго, Скиталец убит»[403], еле-еле выравнивается, набирает высоту и, ошеломленный, планирует на ближайшее дерево – осмотреться и прийти в себя. Сокол цел и невредим, но весь остаток жизни (общей продолжительностью от двенадцати до пятнадцати лет) он уже не сможет больше пикировать настолько же стремительно и безоглядно, как все прочие сапсаны. Центр равновесия у него чуточку сбит, и это уже навсегда.

С точки зрения биологии для такой, пусть крохотной, но невосполнимой ущербности нет никаких оснований. Рассмотрим случай муравья-древоточца: наткнувшись на мертвого сородича, он даст ему полежать спокойно от пятнадцати до тридцати секунд, а потом вытащит безжизненное тело из гнезда и выбросит в общую кучу отходов, состоящую из песка и пыли (см. «Все мои дети. Откровенные признания муравьиной царицы», Стронг, 1989, стр. 21). Млекопитающие тоже воспринимают смерть весьма обыденно. Тигрица до последнего защищает своих детенышей от постороннего самца, но после того, как они убиты, «встряхнувшись, без колебаний спаривается с ним» (см. «Прайд», Стивенс-Харт, 1992, стр. 112). Приматы умеют горевать, – «нет скорби глубже, чем горе шимпанзе», утверждает Джим Гарри в своей книге «Создатели орудий» (1980), – но скорбят они только о ближайших родственниках. Известны случаи, когда самцы шимпанзе без всякой видимой причины убивали не только соперников, но и детенышей, и больных или слабых членов своей или чужой стаи, а иногда и поедали их (стр. 108).