А уж здесь следовало рогатину под медведя подвести и, подняв зверя, полоснуть ножом по брюшине, с тем чтобы всё нутро вывалилось. А медведь был матёрый — Романовы. Такой зверь любую рогатину одним ударом, как соломину, перешибёт — и нож не успеешь выхватить. Семён Никитич ведал, какая это сила. Хозяин из берлоги вылетает, как ядро из пушки. И быстр, и увёртлив, что та молния. Глазом не успеешь моргнуть, как он башку сшибёт. «Нет, нет, — охолаживал себя царёв дядька, — здесь торопливость ни к чему. Берлогу обложить надо так, чтобы зверь точно на охотника выскочил и сам на рогатину сел». Семён Никитич поднялся с лавки и так по палате шагнул, что видно стало, как дрожит и играет в нём каждый мускул, каждая жилка.

Накануне Семён Никитич говорил с Борисом. Перед сном царь задержал его в своих палатах и, сев в любимое кресло у окна, заговорил приглушённым голосом, словно кого-то таясь. Семён Никитич знал, что Борис и с ним, самым близким, никогда не был до конца откровенен. За сказанным царём всегда оставалось недоговорённое. Но в этот раз и голос, и сами слова свидетельствовали, что, бесконечно устав, он говорит, может быть впервые, потаённое.

Царёв дядька слушал не дыша, боясь переступить с ноги на ногу и, не дай бог, скрипнуть кожей жёстких сапог.

Борис начал с того, что повелел открыть ганзейские торговые конторы в Пскове и Новгороде.

— Дело большое, — сказал царь, — во многих товарах у нас великая нехватка, а ганзейские купцы, открыв конторы, многим тому смогли бы помочь.

Борис вздохнул, перемогая гнев, и, глядя в сгущавшиеся за окном сумерки, рассказал, что ныне воровство открылось. Дело о конторах заволокитили, с купцов взятку потребовали.

— Опять кнут нужен… Или вот здесь, в Кремле, с храмом Святая Святых. Того не довезли, этого не сыскали… Неужто царю по приказам ходить и рвать дьякам бороды? Писцов дубиной охаживать?

Борис откинулся в кресле, закрыл глаза. Помолчав минуту-две, сказал еле слышно:

— Власть на Руси как гнилое рядно. То одна нитка лопнет, то другая, то все вместе порвутся… — И вдруг приподнял голову и, глядя в упор на дядьку, продолжил: — Царь под колокольный звон выходит к народу, шапка на нём Мономахова, бармы… Куда как грозен и властен, народ на колени падает… — И, изменив тон, закончил: — Но всё это не так… Конторы, конечно, откроют и во Пскове, и в Новгороде. Дьяков, кои виновны, кнутами выдерут, писцов батожьём отходят… Но всё на том же и останется… А кто тормозит, кто делу мешает? Романовы, Черкасские, Шестуновы, Репнины, Сицкие, Карповы? Кто? Или все понемногу? Да сколько же их? И где иных слуг взять?

Семён Никитич ушёл от царя растерянный. Одно запомнил царёв дядька: все, кого поимённо перечислил Борис, были или родственники Романовых, или близкие люди. Ещё и так подумал: «Может, других не назвал, забыв в минуту гнева?» Но тут же и решил: «Нет, такого с Борисом не бывает. Он и в гневе всё помнит».

Шагая по палате и поигрывая мускулами, Семён Никитич решил: «Коль матерого медведя брать, то брать надо и медвежат». И, более не раздумывая, завился по Москве.

В тот день был он у царя Бориса, у патриарха, во многих боярских домах. О чём говорил? Тайна. Но у многих сердца заледенели. Слова царёва дядьки были крепкие.

Ночью, когда Москва спала, из Фроловских ворот с факелами вышло несколько сот стрельцов и, не мешкая, зашагало на Варварку, к романовскому подворью. Стрельцов вёл царёв окольничий, бывший казанский воевода, лихой, с дерзким лицом Михаила Салтыков[102]. Стрельцы несли с собой лестницы, как ежели бы шли на штурм крепостцы. Из-за крепких романовских ворот спросили:

— Кто такие? Почто ночью на честной двор ломитесь?

Михаила крикнул:

— Давай, ребята! Лестницы вперёд!

Бросился первым и первым же влез на ворота, спрыгнул во двор.

Загремели выстрелы.

От дома, казалось, в Михайловы глаза ударило несколько яростных сполохов. «Мимо, мимо, — увёртливо мотнувшись в сторону, радостно подумал он, — мимо…» За спиной послышался топот сапог набегающих стрельцов.

Ворота сбили с петель, и двор заполнился людьми.

В тот же час стрельцы вломились в дома Черкасских, к Шестуновым, Репниным, Сицким, Карповым… Романовы и почти вся их родня на Москве были взяты под стражу.

В Кремле, на патриаршем дворе, у церкви Трёх Святителей, пылал костёр. Золочёные купола отсвечивали багрово-красным. Толпой стояли люди, почитай, вся Дума, свезённая сюда стараниями Семёна Никитича. Первым к костру был царь Борис, рядом патриарх Иов, плохо державший в непослушной от дрожи руке рогатый посох. По лицам было видно: ждут. Пламя костра гудело, свивалось огненными сполохами. Все молчали. Но вот по цепи стрельцов, окружавших двор, от одного к другому пошло:

— Везут! Везут!

Лица, освещённые пламенем костра, оборотились в одну сторону. Глаза настороженно впились в темноту. В свет костра въехала телега. На ней, затеснённый дюжими стрельцами, старший из Романовых — боярин Фёдор. С телеги соскочил Михаила Салтыков. Щека у него была в крови, стрелецкий кафтан на груди разорван. Глаза блестели. Оборотился к стрельцам, крикнул:

— Вора к царёвым ногам!

Стрельцы столкнули с телеги Фёдора Никитича и, растянув за рукава надетую на него кое-как шубу, подвели к царю, поставили боярина на колени.

Фёдор Никитич запрокинулся, взглянул на Бориса. Борода боярина, седая, лопатой от шеи, высвеченная пламенем костра, казалось, горела вокруг лица. Фёдор Никитич разинул рот, прохрипел:

— Государь! Погибаем мы напрасно, без вины…

Стрельцы всё держали его за растянутые рукава. Боярин метнулся из стороны в сторону, взлохмаченная бородатая башка катнулась по воротнику шубы, будто отрубленная.

— …в наговоре от своей же братии погибаем! — И склонился, замолчал.

Из темноты вышел князь Пётр Буйносов-Ростовский. Поклонился царю и патриарху, боярам и из-за спины, в светлый круг костра, выставил мешок.

— Государь! — сказал твёрдо. — Вот отравное коренье, изъятое из казны боярина Романова на его подворье.

Все посунулись вперёд. Даже патриарх ткнул посохом и переступил слабыми ногами. Царь Борис поднял руку:

— Стойте! — И, указывая князю Петру на стоящий у костра стол, добавил: — Выложи сюда!

Князь Пётр развязал мешок и, торопясь, один за другим стал выкладывать на стол чёрные гнутые коренья. И хотя вокруг стояло множество народа, стало вдруг так тихо, что каждый услышал, как сухие коренья ударяли о крышку стола и, нужно думать, не одному представилось — стук этот всё равно что удары молотка, вгоняющего гвозди в гроб Фёдора Никитича.

Когда последний корень лёг на стол, царь Борис сказал:

— Боярина в застенок!

Стрельцы подхватили Фёдора