пообещал Матюша. — Раз хочется тебе так много знать. Соображаешь?.. Между прочим, то, что ты делаешь, — тайна. Кроме нас, никому не положено знать.

Тайна? О, это другой разговор. Тайны Грицко обожает.

Пересчитал нарубленную в сарае проволоку. Мало. Матюша сказал: вязанку. А сколько это — вязанка?.. Бросил на полку отцово зубило, молоток, отодвинул в угол железную болванку, побежал к кузнице.

В глубине души Грицко считал себя обиженным.

Кто спрятал в скирде раненого летчика? Он, Грицко. Кто подарил Матюше пистолет и две гранаты? Снова-таки он. А Матюша, видишь ли, и словом не обмолвился, что в ту субботнюю ночь лейтенант покидает Черную Криницу. Не появись он, Грицко, случайно в последнюю минуту, так и ушел бы летчик, даже не попрощавшись. А ведь договаривались с ним во время болезни о том, чтобы вместе перейти линию фронта. Надеялся: едва они перешагнут через эту загадочную линию, первым на той стороне, у наших, их встретит отец. Сколько раз торопил лейтенанта. Но тот успокаивал: успеется. Он и котомку приготовил: сухари, кусок старого, уже пожелтевшего сала, соли в узелок насыпал. Когда-то в эту котомку мать укладывала ему харчишки на пастьбу. Нет теперь матери, засыпали ее глинистой землей, нет со вчерашнего дня и Лыски — увели немцы, чтобы их, иродов, самих водило-переводило!

Ушел и лейтенант, ушел один. Развеялись мечты о встрече с отцом.

Котомку он, впрочем, бережет: как поспеют яблоки, пустится в путь-дорогу в одиночку. Почему именно тогда, как поспеют яблоки, и сам не знал. Может, потому, что яблоками из садов можно кормиться, не прося подаяния, не заходя ни к кому в дом. Жаль, правда, что без компаса придется, а у летчика был компас, сам видел, когда шли они к скирде...

Около кузни Грицку повезло, вернулся с проволокой. Была она старая, почти красная от ржавчины, но Матвей сказывал, что ржавчина не помеха.

Снова откатил из угла на середину сарая болванку, взял в руки зубило, молоток. Зубило обернул тряпкой, чтобы не очень звенело, а болтанку закопал, сровнял с полом.

Грицко рубил проволоку, а мысли летали далеко, шли вслед за лейтенантом к фронту. И напрасно фашисты пытались выстрелами из орудий остановить его мечты. Летели они прямо к отцу.

Грицко задумался, ударил по пальцам, брызнули слезы из глаз.

— Вот тебе на!

В дверях сарая стоял, улыбаясь, Матюша.

22

— Я верю в такой день. И хочу, чтобы в тот день было много солнца. И цветов... Чтобы люди смеялись и пели песни... А небо голубое-голубое и чисто подметенное...

— Ой, Вася, как ты смешно говоришь! Подметенное небо... Ха-ха!

— Тебе только бы насмехаться. А чистоту все любят. И небо тоже! Ветер его подметает. Скажи-ка лучше, кого позовем на тот наш праздник?

— Всю Криницу! Я буду такая счастливая!.. Пусть каждому достанется хоть капелька моего счастья.

— Только когда же это будет, а, Таня? Когда?

Оба вздохнули, умолкли.

Вздыхают и сумерки, грустно шепчутся в верхушках деревьев. В конце улицы клубится под копытами пыль. Мчится наметом верховой. Наверное, кто-то из полицаев. Носятся, как черти. Напрямик через огороды возвращаются из степи криничане, утомленные, загоревшие до черноты. В поле сейчас не легче, чем во времена барщины, о чем молодежь знает только по книжкам. То Ковбык вертится, лает, как собака, то из стаи Шефнера торчит надзиратель. Да и сам комендант Альсен не забывает наведываться. Не знаешь, откуда и ждать напасть.

Таня тоже только что с поля. И хотя к дому протоптана тропинка покороче, она пошла верхней дорогой, что тянулась по косогору к кузнице, а оттуда вниз к полуразрушенным колхозным фермам. Внизу, как раз на перекрестке дорог, стояла хата Маковеев.

Василь был уже дома, пришел недавно с мельницы. Стоял, подпирая плечом калитку, выглядывая на тропе знакомую розовую косынку.

Отец вкопал когда-то в палисаднике одноногий стол и две скамеечки. Любил посидеть в выходные дни с приятелями среди зелени за шахматами. Летом за этим столом ужинали, на свежем воздухе и еда приобретает особенный вкус.

Вот здесь как-то и состоялся этот разговор. Не впервые уже затевал его Василь, давно предлагал Тане выйти за него замуж, но не мог ее переубедить.

— Не могу, Василек, славный мой, пойми! Люблю только тебя и буду верной женой... Но не сейчас!.. Сама рвусь к тебе. Вот и сегодня бежала из степи, чтобы скорее свидеться... Но как вспомню, сколько крови льется! Брата, может, и в живых нет... Сердце обрывается. С ущербинкой, Вася, будет наше счастье, как вон тот месяц за тучками.

Василь мял в пальцах ярко-желтый цветок бархотки, несмело возражал:

— Ущербно — если бы мы сидели, как воробьи под застрехой. Но ведь мы боремся! Сделали мало, это верно...

— В день Победы, Василек, согласен? Мы будем по-настоящему счастливыми.

Вот тогда Василь и сказал:

— Я верю в такой день. И хочу, чтобы в тот день было много солнца. И цветов...

Они сидели за столиком — сероглазая девушка с шелковистой косой за плечами и худощавый юноша, чубатый, с ласковым взглядом из-под выпуклого надбровья. Вокруг палисадника раскинулся целый мир — беспокойный, тревожный. Мир этот любил и ненавидел, боролся и жил. И они боролись и ненавидели — и любили тоже.

— С Викентием Остаповичем разговаривала?

— Да. Он не против, даже обрадовался. Но сам подумай: какая из меня медсестра, Вася?

— Научишься, другие умеют. Надо.

— А если немца привезут? Этими руками буду его перевязывать?

— У них свои больницы. Госпитали! А случится, и немца перевяжешь. Пойми, Танюша, так надо!

Из глубины вселенной сорвалась первая звезда. Таня заторопилась:

— Мама будет сердиться. Она и так упрекает: где тебя нечистая носит?

Василь долго смотрел ей вслед. Вдруг около двора остановилась телега. С передка спрыгнул незнакомый Мужчина в запыленной майке, воткнул кнут в какую-то щелочку в ограде, повесил на кнутовище вожжи.

— Не найдется ли для путника холодной водички?

— Мама! — крикнул Василь в окно. — Вынесите попить приезжему.

— Между прочим, фиалка пахнет ночью.

Слова пароля прозвучали так неожиданно, что Василь растерялся.

Незнакомца это насторожило. Он быстро отошел к