одну группу одни наличные мотивы, – и более отдаленные, сводящие в один аккорд не одни настоящие мотивы, и те, которые являются потом» (Кавелин, Задачи этики, с. 953–954).

В чем здесь сложность? По крайней мере для меня она в том, что мое понятие об идеалах обратно сказанному: идеал служит исходной основой или движителем для множества побуждений. А Кавелин, как кажется, говорит об обратном, о том, что имеются разрозненные побуждения, из которых и рождается нечто их связывающее, что мы и называем идеалом.

Это не так, уже в следующих строках Кавелин скажет:

«Есть идеалы личные, индивидуальные, дающие мотивам строй в интересах только данного индивидуального лица, и более или менее общие, когда они отвечают интересам какой-нибудь группы людей – фамилии, племени, местного общества, сословия, народа, государства, всего человеческого рода. По свойству мысли подыматься по лестнице обобщений до самых высших отвлеченностей, каждый идеал, как бы он ни был узок и тесен, стремится подыскать для себя общие основания, оправдаться общими соображениями и тем постепенно обобщается» (Там же, с.954).

Идеалы стремятся подыскивать для себя общие основания и так же они вбирают в себя побуждения. По крайней мере, так это видится наблюдателю.

Странность изложения как раз и связана с тем, что Кавелин пытается передать ощущение наблюдателя, пытающегося созерцать одновременно некий идеал и входящие в него побуждения и соображения. Идеал будто соплетается из них, будто ткется, как некий сложный ковер, на котором изображено царство мечты…

Для наблюдателя естественнонаучного, который идет от тела, движение к идеалу и будет через побуждения или, на его языке, мотивы. Так же и для приверженца «положительной науки», то есть науки, исходящей из того, что дано, а не из того, что желанно. Кавелин же и относит себя к таковым.

Но приглядимся: вот Пушкин говорит, что его идеал хозяйка да щей горшок. О чем он говорит в действительности? Зная Пушкина, мы понимаем, что он говорит о чем-то совсем ином. Либо он, как полагается денди, издевается над общественным вкусом, либо он, как полагается великому художнику, мечтает о покое для творчества… И в том и в другом случае за словами и поступками мы найдем устремление к чему-то такому, что никак не рождается из желания поесть щей или не думать об их приготовлении, поскольку это забота хозяйки.

Он достиг такой творческой зрелости к этому времени, что смог сказать такое, что не по плечу ни одной посредственности. Он превзошел свою среду и смог говорить просто о самом великом, а это значит, он говорит простые слова не телом, а пребывая в величии своего духа. Он высказывает какие-то желания своей души и вполне мог бы сказать: теперь мне по душе тишина деревенского уединения. Однако душа не ест щей, а если и любуется хозяйкой, то отнюдь не как телом, а тем, как эта женщина сумела воплотить идеал хозяйки…

Идеал – это нечто, что душа принесла с собой и лелеяла как смутную потребность не физического тела. Это нечто вызывало движение духа, заставляющее искать и творить иную жизнь. «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…» Вот так идеал, живущий в нашей душе, вызывается к жизни случайным узнаванием и заставляет потом поменять всю жизнь, превращая ее в поиск мимолетного видения… Вся жизнь Пушкина-поэта была посвящена поиску этого идеала, и это отнюдь не был поиск женщин, это был поиск Женщины…

Как вы помните, нигилисты времен Чернышевского и Ленина, презирали Пушкина и тех романтиков, что читали его. Такой способ поведения казался слабачеством. Искать надо было не утонченных воспоминаний души, а того, что можно пощупать и расчленить. Поиск идеалов продолжался, но теперь их нельзя было видеть и называть движениями души. Вот это и заставляет Кавелина идти от непосредственных жизненных потребностей и побуждений, убеждая носителей новой культуры делать следующий шаг созерцания. Там, за побуждениями, собирая их в некую цельность, – идеал!

Про то, что это – позыв души, Кавелин уж и не заикается.

Но мы психологи и смотрим на все только через душу. И понимаем: если душа позовет, человек сделает все, чтобы было по душе. Даже если не признает ее или считает уязвимым признаваться в том, что у него есть душа. Поэтому мы должны понимать: телесные потребности, как бы много их ни было, в идеал сложиться не могут. Просто потому, что тело успокаивается, получив свое. Для рождения идеала нужно нечто, что не удовлетворится после того, как тело накормлено и обласкано. Нечто, что ищет более тонких наслаждений, выходящих за потребности.

А именно то, что пришло в этот мир затем, чтобы насладиться веществом, для чего ему и потребовалось приспособление, обладающие способностью к восприятию. Душам не дано испытывать то, что могут испытывать тела. Души проходят сквозь вещество, воспринимая его как призрачный мир. И лишь воплощенность дает им возможность насладиться этим прекрасным и яростным миром бушующим…

Ради этого стоит удовлетворить тело. Тогда оно успокаивается, как будто весь этот шумный бал случайно замирает на мгновение, и в эту щель безвременья проливается восприятие поэта или мистика, выхватывающее из мира то, что хочет почувствовать душа. Этими поэтами и мистиками бываем все мы в те мгновения, когда превышаем потребности удовлетворенных тел. Попросту, в такие мгновения все люди живут жизнью души.

Именно такие условия, которые позволяют так жить, и считаем мы идеальными для наших истинных желаний. Именно их и создаем, разматывая из себя, как паучок ниточку, цепью бесконечных задач: если я хочу этим наслаждаться, мне придется сделать то-то, то-то и то-то… а для этого необходимо…

И так далее, и так далее, и так далее… до телесных потребностей, без удовлетворения которых ничего невозможно. Вот так они и становятся некой основой для созидания идеальных условий нашей жизни. И при этом не имеют к идеалу никакого отношения. Точнее, они просто в другом мире и являются главной помехой для достижения идеала, поэтому человеку их неизбежно приходится учитывать и удовлетворять, если он хочет воплотить свой идеал жизни или найти идеал в избранном им человеке…

Этот поиск и это усилие – главное в жизни любого человека, который придет к прикладному психологу за помощью. Собственно говоря, именно видение этой битвы за идеал и лежит в основе искусства понимания другого. Об этом и говорит Кавелин:

«Но было бы ошибочно видеть в идеале только одну эту сторону, именно общую мысль, продукт мышления. Как предмет созерцания, возбуждающий в нас известные ощущения или чувства, мысль,