597

Друскин вспоминает: «В январе 1922 года произошел первый настоящий разговор с Введенским (об ощущениях) и тогда же с Липавским, хотя близость с ним началась еще в 1918 году. После этого разговора мы стали встречаться втроем почти каждый день. Обычно утром Введенский заходил за мною, и мы шли к Липавскому, иногда Введенский и Липавский приходили ко мне. Иногда мы собирались и ночью в комнате Введенского на Каменноостровском, там у него была одно время вторая комната» (цит. по: Введенский А. Полн. собр. соч. Т. 1. С. XXVIII). Этот разговор очень важен для Друскина, поскольку в другом месте мы находим следующие воспоминания: «Возвращаясь с похорон ученицы нашей школы, у нас возник разговор, тему которого определить трудно. Я назвал бы это разговором об ощущении и восприятии жизни: не своей или чьей-либо другой, а ощущением и восприятием жизни вообще В этих вопросах мы сразу же нашли общий язык» (Друскин Я. Чинари. С. 396).

598

В действительности речь идет о Е. Вигилянском (по этому поводу см. примеч. 180 к главе 1).

599

Друскин Я. Чинари. С. 397—398.

600

О Т. Мейер-Липавской см. примеч. 1 к наст. главе.

601

Л. Друскина сообщила нам, что, если Заболоцкий звонил в целях отдать визит, он всегда справлялся, присутствовал ли Введенский. Если ответ был положительным, он откладывал свое намерение. Причина разногласий нам неизвестна. Кажется, только с Липавским и Друскиным Заболоцкий сохранял хорошие отношения: «Летом 1930 г. Николай Алексеевич (Заболоцкий) порывает всякие отношения с Введенским. С Хармсом фактически с 1935 или с 1936 г. личные отношения и встречи почти прекращаются. Что касается Олейникова, то он относился к Заболоцкому немного иронически. У Липавских с 1930 или 1931 гг. Н<иколай> А<лексеевич> бывал часто, по крайней мере 3—4 раза в неделю. И у меня с Николаем Алексеевичем были дружеские отношения. Я встречался с ним у Липавских, изредка заходил к нему или он ко мне. И, во-вторых, — отношения с Заболоцким были деловые — здесь я имею в виду "Обэриу"» (Друскин Я. Чинари. С. 398—399).

602

Заболоцкий Н. Столбцы. Л.: Изд. писателей в Ленинграде, 1929. Даже в это время Заболоцкий считался наименее «левым» из обэриутов, в противоположность Введенскому, с кем он сказал в «Декларации»-ОБЭРИУ, что тот представляет «крайнюю левую сторону нашего объединения» («ОБЭРИУ» // Афиши Дома печати. 1928. № 2. С. 12).

603

Друскин Я. Чинари. С. 398. Философ приводит по памяти фразу Липавского. В 1933—1934 гг. Липавский записал разговоры, происходившие во время собраний чинарей, и мы здесь находим точную фразу о поэзии Заболоцкого: «Его поэзия — усилие слепого человека, открывшего» глаза. В этом его тема и величие. Когда же он делает вид, что глаза уже открыты, получается плохо» (Липавский Л. Разговоры // Архив Друскиной).

604

Об И. Бахтереве см. примеч. 3 к главе 4.

605

Разногласия с Заболоцким ощутимы уже во время периода образования ОБЭРИУ: Бахтерев И. Когда мы были молодыми. С. 64 и др.

606

О К. Вагинове см. примеч. 14 к главе 4.

607

В своем огромном труде о Введенском («Звезда бессмыслицы») Друскин писал: «Обэриу можно называть экзотерической организацией, чинари — эзотерическое объединение <...>» (Друскин Я. Звезда бессмыслицы // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 15). Разумеется, были и другие выступления обэриутов, но гораздо менее важные.

608

Друскин Я. Чинари. С. 394.

609

Там же. С. 399.

610

Отметим, что в одном из дневников Хармс называет Липавского теоретиком чинарей (сообщено Я. Друскиным: Чинари. С. 395). Что касается его самого, философ пишет: «В конце 20-х годов, когда я прочел Введенскому одну не сохранившуюся свою вещь, скорее литературного, чем философского характера, он причислил или "посвятил" и меня в Чинари» (там же). Эти факты делают очевидным первенство Хармса и Введенского в употреблении слова, поскольку оба могли приписывать его себе. Это показывает, что философ несколько раздувает роль наименования. Но, повторяем, не это самое важное. В чем нет никакого сомнения, так это в удивительной близости мысли пяти писателей, которую можно проследить при чтении их произведений.

611

Друскин Я. Чинари. С. 399. По словам философа, в этой комнате были только два табурета, кровать и кухонный стол. Он вспоминает, что Введенский ему признавался в предпочтении комнаты в гостинице — своей, поскольку гостиничный номер «лишен индивидуальности». В конце своей жизни он дойдет до такой нищеты, что будет писать без стола, с книгой вместо бювара (там же. С. 399—400).

612

Друскин так описывает комнату Хармса: «У него был и определенный вкус к быту, определенные точные взгляды, какой должна быть комната, как обставлена, какие вещи, где и как должны лежать. Его интересовало устройство дома, квартиры и комнаты» (Друскин Я. Чинари. С. 400). По поводу комнаты Хармса на Надеждинской улице, д. 11 (ныне ул. Маяковского) следует поправить одну из многочисленных легенд, которые и по сей день преследуют его из-за писателей, давших волю своему воображению в воспоминаниях. В. Лившиц, например, рассказывает, что комната Хармса была «более чем аскетично обставлена», но в ней привлекала к себе внимание металлическая громадина:

«— Что это?! — изумленно спрашивал посетитель.

— Машина.

— Какая машина?

— Никакая. Вообще машина.

— А-а-а... откуда она у вас?

— Собрал сам! — не без гордости отвечал Хармс.

— Что же она делает?

— Ничего не делает.

— Как, ничего?

— Так, ничего.

— Зачем же она?

— Захотелось иметь дома какую-нибудь машину» (Лифшиц В. Может быть пригодится... // Вопросы литературы. 1969. № 1. С. 241—244). На это Друскин возражает: «Т. Липавская и я бывали у Даниила Ивановича с 1925 г. до середины августа 1941. Никакой машины мы у него не видели. Что же касается его комнаты, то вряд ли можно назвать ее пустой или полупустой, если на площади порядка 20-и кв. м. стояли: кровать, большой