Мицан узнал её по старой почерневшей вывеске, на которой были изображены два скрещенных ребра и по точно такому же рисунку на двери, который, видимо, был нанесен для самых непонятливых.

Потянув за бронзовое кольцо и отворив протяжно заскрипевшую дверь, юноша вошел внутрь темного помещения с низкими потолками, пропитанного сильным запахом трав и подгоревшего мяса. Несмотря на вечернее время, внутри было пустовато: ни Лифута Бакатарии, никого бы то ни было из клятвенников, видно не было. Только парочка угрюмых мужиков сидела в уголке, постукивая о стол игральными костями, да компания вулгров занимала большой стол посередине.

Мицан уселся возле окошка. Почти сразу к нему подошла одетая в серое платье коренастая и широкоплечая женщина с ярко рыжими волосами, схваченными обручем. Происходила она явно из фъергов: её белая кожа выглядела покрасневшей и обожжённой от непривычного для северян южного солнца, нос и щеки рябели от веснушек, а ярко-зеленые глаза смотрели с безразличием и усталостью. Хотя на ее шее виднелось выжженное железом рабское клеймо, ошейника она не носила. Мицан пробежался по женщине глазами. И точно – на ее широком поясе с железными бляшками весела отлитая из бронзы табличка с большой печатью. Символ вольноотпущенника.

– Так и будешь глаза таращить или закажешь уже что? – проговорила она строгим голосом. Её тайларен оказался весьма чист, почти без обычного для людей этих народов грубого гортанного выговора.

– Я бы заказал, да только ты же мне не предлагаешь ничего.

– А за спиной у меня для кого большая доска висит, а? Там все подробно расписано. Даже картинки намалеваны.

Позади женщины и вправду висела большая доска, на которой, помимо расположенных в столбик записей, были нарисованы картинки и вполне знакомые даже ему цифры. Так, судя по рисункам, помимо вин четырех сортов, тут кормили лепешками, бычьими ребрами нескольких видов и просто зажаренными кусками мяса, брынзой и чечевичной или пшеничной похлебкой.

Мицан мысленно прикинул, сколько у него оставалось денег и на что ему может хватить. От витающих тут запахов живот юноши немного заныл, требуя горячего мяса. Юноше очень хотелось запустить свои зубы в выдержанные в травах и вине полоски сочной говядины. Но почти пустой кошелек был весьма строг к его желаниям.

– Кувшин молодого вина, пару лепёшек и брынзу.

– Три ситала и пять авлиев.

– Ну так ты мне сначала вина и хлеба принеси, а уже потом деньги требуй.

– Нетушки. Сначала заплати. А то знаем мы таких. Все съедят, выпьют, и начинают про тяжкую судьбу рассказывать. Потом хоть дубиной их лупи. А мне с твоей крови какой доход? Только полы отмывать.

Мицан ещё раз окинул коренастую северянку. Да, такая вполне и сама могла сломать пару костей. Решив не рисковать, он отсчитал серебряные кругляшки и протянул их женщине. Она сгребла их, накрыв большой ладонью с пожелтевшими и потрескавшимися ногтями, а потом внимательно пересчитала.

– Что, не бойко у вас дела идут? – поинтересовался Мицан, когда вольноотпущенница вернулась с подносом.

– Сейчас не бойко,– кивнула служанка, поставив перед ним тарелку с двумя поджаренными лепешками, зеленым луком, парой неровных кусочков брынзы и налив вино в глиняную чашу.– Тут же народ через одного под землёй молится, а они до вина не шибко охочи и едят все больше по домам.

– Однобожники-то? – понимающе кивнул юноша. Ещё со времен гонений и разгрома обителей, последователи учения Лиафа Алавелии собирались на свои молитвы в катакомбах и подземельях. И хотя сейчас их уже особо никто не трогал, только если они сами не начинали публично свои бредни проповедовать, привычка встречаться под землей сильно засела в их головах.

– Ага, про них самых. Тут много их, особенно у нас в округе. Так-то к нам все больше солдаты из крепости ходят. Считай для них и работаем в основном. Да только все последние дни домашников по патрулям гоняют без остановки. Всё из-за Аравенн этих проклятых. Скорей бы их уже пожгли что ли, да всю дикарскую шваль повыгоняли.

Последние слова служанка произнесла довольно громко и сидевшая рядом компания вулгров покосилась на неё, что-то зашипев на своем языке.

– А ты прямо коренная тайларка! – рассмеялся Мицан, но женщина смерила его холодным взглядом.

– Может предки мои и были родом с Костяного берега, да только я тут родилась, в Кадифе,– проговорила она с вызовом.– Я и не знаю даже, к какому из народов фъергов мои родители относились. Может эронунги, может эрлицы, а может и харнунги. Да мне до того плюнуть и растереть. И хоть я и была рождена рабыней, уже как много лет вольноотпущенница и, стало быть, поданная Тайлара равная всем прочим этрикам. Так что до всяких там вонючих дикарей и нор, из которых они повылезали, мне дела нету.

В шипящем говоре вулгров послышались возмущенные нотки. Один из них, одетый в клетчатую рубаху толстяк с пышными усами, схваченными несколькими серебряными кольцами даже начал было подниматься, но остальные надавили ему на плечи, вернув обратно на лавку. Служанка, лишь скорчила свои бледные губы в презрительной ухмылке и развернувшись пошла обратно на кухню, даже не удостоив компанию вулгров взглядом

Мицан придвинул к себе чашу и отщипнул кусочек чуть теплой лепешки.

Варвары-вольноотпущенники. Некоторые вчерашние рабы из дикарских племен и стран, что ещё помнили вольную жизнь, всеми силами стремились вернуться обратно в свои земли. С помощью денег или благосклонности хозяев, они рвали все связи с этой чужой для них страной и бежали на край Паолосы, чтобы вновь оказаться среди своих лесов, гор, степей или долин. Но были и другие. Город полнился подобными этой служанке людьми, что либо уже не помнили жизни до рабства, либо и вовсе её не знали. Они говорили как кадифцы, служили кадифцам, жили как кадифцы и, кажется, и сами считали кадифцами. Пусть и без положенных настоящим кадифцам прав и привилегий.

Юноша отхлебнул кислого, почти не разбавленного вина, и чуть поморщившись заел его крупным куском суховатой брынзы.

На его улице как раз жила семья таких вольноотпущенников. Кажется, родом они были откуда-то из-за Айберских гор, то ли из Саргуна, то ли из Каришмянского царства. Их – юношу и девушку, продали совсем детьми богатой купеческой семье как танцовщиков, но вскоре глава этой семьи принял веру однобожников и подарил всем своим рабам вольную. Вот и получилось, что дети этих рабов родились уже в тут, в Кадифе, и не знали иной страны кроме Тайлара. Мицан помнил, что у этих смуглых и кучерявых людей было четверо детей – два сына и две дочери,