«Мы все думали и говорили о нашей предстоящей поездке, — писал Николай 12 июля. — Непривычно думать об отъезде отсюда после 4 месяцев заключения»[1286]. На следующий день он начал «тайком складывать свои вещи и книги», все еще лелея надежду на Крым, где он «мог жить, как цивилизованный человек»[1287]. Как оказалось, у Керенского были планы отправить их вскоре после дня рождения Алексея, но теперь, хотя Романовы этого еще не знали, он рассматривал иные, совсем другие варианты[1288].

А в дворцовом саду, не ведая об этом, дети с удовольствием пробовали свои первые домашние овощи и учились косить сено. Было очень жарко, и Алексей забавлялся тем, что брызгал на девушек водой из водяного насоса. Они были не против. «В саду так хорошо! — рассказывала Татьяна подруге Зинаиде Толстой. — Но еще лучше, когда идешь в глубь леса, туда, где он совсем дикий, и можно бродить по тропинкам и так далее… О, как я завидовала, когда прочитала, что ты видела дредноуты «Александр III» и «Прут». Вот по чему мы так скучаем: ни моря, ни кораблей! Мы настолько привыкли проводить почти все лето на воде, в шхерах, по‑моему, нет ничего лучше. Это было самое лучшее и самое счастливое время: все‑таки мы бывали в плавании девять лет подряд и даже раньше, когда мы были еще совсем маленькими; и теперь так странно — вот уже три года не бывали у воды. Совсем по‑другому себя чувствуешь летом, ведь мы жили в Царском Селе только зимой и иногда весной, пока не уезжали в Крым. Сейчас липы в полном цвету, и запах такой дивный» [1289].

В середине месяца семья всерьез занялась упаковкой вещей к долгожданной поездке на юг. Но затем, в пятницу 28 июля, Николай с негодованием записал:

«После завтрака мы узнали от графа Бенкендорфа, что нас отправляют не в Крым, но в один из отдаленных провинциальных городков в трех или четырех днях пути на восток! Но где именно, не говорят — даже комендант не знает. А мы‑то все рассчитывали на долгое пребывание в Ливадии!» [1290]

В течение двух следующих дней, когда все в спешке собирали вещи, которые хотелось непременно взять с собой, было все еще не ясно, куда именно их отправляют. 29‑го в конце концов исчезла и последняя надежда, когда им сообщили, как рассказывал Пьер Жильяр, что «мы должны обеспечить себя теплой одеждой». Он был в смятении: «Значит, нас повезут не на юг… Какое разочарование!» Им велели готовиться к тому, что поездка займет дней пять. Николай вскоре все понял. Пять дней пути на поезде означало, что их везут в Сибирь[1291].

* * *

Отъезд семьи был назначен на 31 июля, и тем, кто оставался с семьей, предстояло решить, согласны ли они следовать за ними в совершенно неопределенное будущее. У Пьера Жильяра не было никаких сомнений в том, в чем состоят его обязанности. В письме к своей семье в Швейцарию 30 июля он объяснил: «Я обдумал все возможные пути развития событий, и меня не пугает то, что меня ждет. Я уверен, что должен идти до самого конца… с Божьей помощью. После того как я делил с ними счастливые дни, разве не должен я разделить с ними и тяжелые?»[1292] Фрейлины Трина Шнейдер и Настенька Гендрикова тоже были готовы поехать с царской семьей, а Иза Буксгевден должна была лечь на операцию и собиралась присоединиться к ним позже. Сидней Гиббс, который по‑прежнему не мог выбраться из Петрограда, рассчитывал поступить так же[1293].

30 июля все постарались, как могли, отпраздновать тринадцатый день рождения Алексея. Александра попросила принести икону Богоматери Знамения из Знаменской церкви для специального молебна, вести его должен был отец Беляев. Это было очень волнующее событие, и все были в слезах. «Почему‑то было особенно приятно молиться перед ее святым образом вместе со всеми нашими людьми», — писал Николай, зная, что это, наверное, было в последний раз[1294].

Затем все домашние вышли в сад, чтобы сфотографироваться на прощание всем вместе, и Николай по привычке распилил еще немного дров. Он велел Бенкендорфу (который был слишком стар, и у него была больная жена, поэтому они оставались в Царском) разделить урожай овощей и дрова среди тех людей из прислуги, которые остались верными семье во время их заключения. Валентина Чеботарева послала в тот день Татьяне записку с поздравлениями по случаю дня рождения Алексея: «Что касается тебя, мое дорогое дитя, то позволь старой В{алентине} И{вановне}, которая так сильно любит тебя, мысленно осенить тебя крестным знамением и горячо поцеловать тебя»[1295].

Им было дано указание приготовиться к отъезду в ночь на понедельник 31 июля. Семья собралась в полукруглой зале внизу, около дальнего входа. Изысканный мраморный приемный зал выглядел как «зал таможни», как отметила горничная Анна Демидова. Ее привела в ужас та гора багажа, которую через два часа предстояло перенести к ожидающим грузовикам. К 3 часам мужчины, которые занимались погрузкой всего этого, смогли разгрести только часть этой горы. Все стали беспокоиться из‑за задержки с отъездом, который был запланирован на час ночи[1296]. Наконец все было погружено, но теперь пошли слухи, что их поезд еще даже не вышел из Петрограда[1297].

Все сидели, страшно уставшие, и ждали с замиранием сердца, а ночь все тянулась. Девочки много плакали, а Александра была чрезвычайно взволнована. Доктор Боткин всю ночь ходил от одной к другой с валерьянкой, чтобы успокоить их. Алексей все пытался лечь и заснуть, но в конце концов отказался от этой мысли. Измученный усталостью, он «сидел на ящике и держал на поводке своего любимого спаниеля Джоя», в то время как его отец ходил взад и вперед и без конца курил сигареты[1298]. Все с радостью согласились выпить чаю, когда его наконец подали в 5 часов утра.