Гитлер слушал, открыв рот, долгие годы, пока однажды вдруг не заметил взгляд Хаусхофера. Это был надменный взгляд циничного шарлатана, использующего наивного адепта в своих целях. Гитлер почувствовал гнев и одновременно сладостное ощущение прущей наружу власти, когда он может приказать убить. Но он не решился. Хаусхофер был единственным посвященным, владеющим тайной Агартхи и Шамбалы. И этот последний всюду выступал со словами, которые возвеличивали его, Гитлера.

Гитлер – как это часто бывало с ним во время рациональных размышлений – увидел себя со стороны, и ему показалось, что самое разумное – молча улыбнуться Хаусхоферу и пристально посмотреть в глаза – глаза не лгут. Он так и поступил, но, о, ужас, ему ничего не сказали эти глаза, глаза его учителя, основоположника евразийства, человека, возможно, ближе всех стоящего к Высшим Неизвестным. Гитлер смутился, отошел в сторону, но с тех пор пристально следил за деятельностью Хаусхофера. Иногда он не мог отделаться от мысли, что все это евразийство суть грандиозная наебка, призванная затащить его, скромного венского художника начала века, в темный бетонный бункер, набитый мертвецами.

Тихонько раскачиваясь на стуле, Гитлер анализировал.

Итак, что же происходит вокруг? Прошлым летом он дал указание о подготовке плана нападения на СССР. Почти тогда же негодяй Черчилль фактически плюнул ему в лицо, отказавшись от мирных переговоров. В то же самое время Риббентроп неуклонно улучшает отношения со Сталиным.

В такие минуты, минуты трезвых, лишенных мистического огня раздумий, Гитлер ясно понимал: какое на хрен евразийство?! Все силы – на завоевание Англии! Надо душить Черчилля и прочих старорежимных демократишек, оккупировать остров, и на новых прогрессивных началах создавать евроатлантический блок. Именно об этом все время твердил прагматичный Риббентроп. Ради этой ясной и понятной цели он, утонченный немецкий дипломат, пытаясь заручиться поддержкой русских, пил ночами водку с похожим на французского бульдога Молотовым.

Но нет! Гитлер не мог долго оставаться трезвым. Каждый раз, когда он выходил на прямую, как автобан, дорогу простых решений, что-то начинало трещать в больном карбюраторе. Он вновь воображал себя маленьким и робким. Магическая сила со стуком начинала перекатываться в нем. Потом он подчинялся этой силе и уже не понимал сам, что именно она повелевает ему брызгать слюной, кричать, дергаться, а главное – принимать глупые и ошибочные решения. Этой силой был страх, животный страх и неистребимое желание уничтожить источник этого страха – Черножопого.

Скрип шагов вновь раздался над головой. Гитлер задрожал. Окончательное, давно зревшее решение вошло в него. Он бросился на колени и воздел руки.

– Барбаросса, Баррбаррросса!!! – прохрипел он.

52

«Верховное главнокомандование Вооруженных сил. Ставка фюрера. Штаб оперативного руководства. Сов. секретно.

Время начала операции «Барбаросса» – ночь с 8-го на 9-е мая 1941 года.

Начальник штаба Верховного главнокомандования

Вооруженных сил

Кейтель».

«Начальник генерального штаба Гальдер.

11.00. Большое совещание у фюрера. Почти 2,5-часовая речь… Наши задачи в отношении России – разгромить ее вооруженные силы, уничтожить государство…

Будущая картина политической карты России: Северная Россия отойдет к Финляндии; протектораты в Прибалтике, на Украине, в Белоруссии.

Борьба против России: уничтожение большевистских комиссаров и коммунистической интеллигенции.

Командиры частей и подразделений должны знать цели войны. Комиссары и лица, принадлежащие к ГПУ, являются преступниками, и с ними следует поступать как с преступниками.

Эта война будет резко отличаться от войны на западе. На востоке сама жестокость – благо для будущего».

53

Макс никогда не закрывал глаза на то негативное, с чем столкнулся, отдав себя делу революции. Он холодел от гнева, когда узнавал, что красногвардейцы спалили библиотеку или вырезали на портянки холсты из рамы (а это был Серов). Он всегда соглашался с доводами допрашиваемых тихих, аккуратно отвечавших на все вопросы «господ». Он вслушивался в их разумные слова о жестокостях, которые чинят сейчас красные, и готов был во многом согласиться. Но он вспоминал их слова и деяния пять, восемь, десять, сорок лет назад, когда «во имя отца и сына» вкупе со святым духом гноили в равелинах Чернышевского, вешали Перовскую и Кибальчича, ссылали на каторгу Фрунзе, расстреливали лейтенанта Шмидта, убивали Баумана, травили Толстого, держали в камере Горького, глумились над Засулич, лгали народу, уверяя, что в его горестях и тяготах виноваты лишь «социалисты, студенты и жиды», когда они штыками охраняли ценз общественного неравенства, опасаясь потерять хоть самую малость из того, что принадлежало им, когда они спокойно мирились с вопиющими несправедливостями, потому что эти несправедливости не затрагивали их самих и членов их семей. Тогда Всеволод Владимиров находил объяснение яростному гневу мужика и, не собираясь амнистировать жестокость, ощущал вину нынешних его врагов куда как более страшной.

Он был убежден, что после победы над злом в мире должна восторжествовать культура; он считал, что жестокость должна исчезнуть сразу же, как только эта самая культура придет в новое общество. Придет не в обличье Прекрасной дамы, но в образе справедливого Высокого судии, не прощающего ничего и никому – по вечному закону, по закону Добра.

Еще недавно Макс получал все новые и новые вопросы из Центра: «Военный потенциал Гитлера?», «Попытки контактов с Лондоном против Москвы?», «Новые виды вооружения?», «Нацистская агентура, забрасываемая в СССР?». Как никто другой, он видел постоянную и тщательную работу, которая проводилась национал-социалистами против его Родины; он ощущал постоянную атмосферу ненависти, которую питали к его стране в Рейхе, и поэтому, когда Молотов улыбался фоторепортерам, галантно поддерживая под руку Риббентропа, Макс с надеждой думал: «Неужели наконец договорились, неужели удастся избежать или хотя бы оттянуть грядущую ужасную войну?»

Теперь Макс сидел, обхватив голову руками. Он вспоминал и вспоминал, как написал в Центр, что англичане инспирировали переворот в Югославии лишь для того, чтобы столкнуть лбами Кремль с Берлином, как просил быть очень осторожным, не поддаваясь ни на какие провокации, как говорил, что ни о каком договоре о поддержке югославов не может быть и речи. Боже, что он наделал?! Макс боялся поднять голову и посмотреть на себя в зеркало.

Еще недавно Макс боялся другого. Он боялся, что его не услышат. Ведь сколько раз его не слышали, а он все говорил, и не просто говорил, а доказывал, не просто доказывал, а кричал, и крик его, втиснутый в таблички с отрешенно спокойными строчками кода, так и оставался неуслышанным. Отчаяние овладевало им, когда он не получал ответа на свои шифровки. Сколько сил приходилось тратить на то, чтобы утром появляться на Принц-Альбрехт-штрассе таким, каким он уходил вчера – ироничным и спокойным. Появляться, чтобы видеть, какое раздражение вызывает в германских верхах двусмысленная политика СССР, заигрывание с англичанами, нежелание определиться с союзником, иногда излишняя, неоправданная агрессивность. Каждый день, сидя у себя в кабинете, он думал: «А что если Гитлер уже отдал или вот сейчас, в этот момент, давясь слюной и дергая руками, отдает Гальдеру и Кейтелю приказ приступить к разработке плана вторжения в Россию? Чем сегодня могли достать этого истерика наши?»