Фрэнк рассеянным жестом согласился с ним и направился к ограде, но Таверенье окликнул его.

– Да, послушайте, молодой человек.

Фрэнк очень хотелось отправить его куда подальше. Его удержало лишь чувство благодарности за сообщенную новость.

– Слушаю вас, месье Тавернье.

Старик широко улыбнулся.

– Если все же захотите снять красивый дом на побережье…

Он победным жестом указал пальцем на дом за своей спиной.

– Вот он!

Не ответив, Фрэнк вышел за ограду, остановился возле машины, опустив голову и раздумывая, как же быть. Ему нужно было что-то предпринять, причем немедленно. И он решил сделать самое разумное, во всяком случае, самое первое и необходимое. Никто ведь не говорил, что нельзя хотя бы попытаться спасти и козу, и капусту. Он достал мобильник и набрал номер полиции Ниццы. Когда агент ответил ему, представился, попросил комиссара Фробена. И вскоре услышал его голос.

– Привет, Фрэнк, как дела?

– Ну, в общем… А ты?

– В общем и я. Так в чем дело?

– Клод, мне нужна твоя помощь, огромная, как гора.

– Все что захочешь, если только это в моих силах.

– В аэропорту в Ницце находятся люди, которые должны улететь. Генерал Натан Паркер, его дочь Елена и внук Стюарт. С ними еще некий капитан Райан Мосс.

– Тот Райан Мосс?

– Именно. Задержи их. Не знаю, как, не знаю, под каким предлогом, но надо помешать им улететь до моего приезда. Они везут в Америку тело первой жертвы Никто – Эриджейн Паркер. Может быть, это как раз удобный предлог. Какая-нибудь там бюрократическая неувязка или еще что-нибудь. Это вопрос жизни или смерти, Клод. Для меня, во всяком случае. Сумеешь?

– Ради тебя я готов на все.

– Спасибо, великий человек, созвонимся.

И Фрэнк сразу же набрал другой номер – дирекции Службы безопасности. Попросил к телефону Ронкая. Его тотчас переключили.

– Месье, говорит Фрэнк Оттобре.

Ронкай, наверное уже два дня живший при десятибалльном шторме, обрушился на него, как торнадо.

– Фрэнк, мать вашу так, куда вы подевались?

Сквернословие в устах руководителя полицейского управления означало не просто ураган, но бурю, какая случается раз в столетие.

– Здесь черт-те что происходит, а вы куда-то исчезаете? Мы назначили вас руководить расследованием, но вместо хоть каких-нибудь результатов получаем трупов больше, чем воробьев на деревьях. Вам известно, что от нынешнего штатного расписания Службы безопасности вскоре ничего не останется? Я сам сочту за удачу, если устроюсь куда-нибудь ночным сторожем…

– Успокойтесь, месье Ронкай, если вы до сих пор еще не потеряли работу, то уверен, так и останетесь в своем кресле. Все окончено.

– Как это понимать – «все окончено»?

– Так и понимать – все окончено. Мне известно, где скрывается Жан-Лу Вердье.

В трубке замолчали. Некоторое время там размышляли. Фрэнк мог оценить гамлетовские сомнения Ронкая. Быть или не быть, верить или не верить…

– Вы уверены?

– На девяносто девять процентов.

– Мало. Хочу на все сто.

– Сто процентов не в этой жизни. Девяносто девять, мне кажется, более чем приемлемо.

– Ну ладно. Где?

– Скажу, но вы сначала сделаете одну вещь.

– Фрэнк, не перегибайте палку.

– Месье Ронкай, должен кое-что пояснить вам. Мне на мою карьеру уже наплевать. А вам на свою – отнюдь. Если откажете в моей просьбе, кладу трубку и первым же самолетом из Ниццы отправляюсь к чертям собачьим. И вы, недвусмысленно выражаясь, можете вместе с вашим приятелем Дюраном пойти и застрелиться. Я понятно объясняю?

Молчание. Передышка, чтобы не умереть. Потом снова голос Ронкая, исполненный сдерживаемого гнева.

– Говорите, что вам нужно.

– Мне нужно ваше слово чести, что комиссар Никола Юло будет считаться погибшим при выполнении служебного задания, и его вдова получит пенсию, какая полагается вдове героя.

Снова передышка. Более важная. Когда пересчитываются яйца. Услышав ответ Ронкая, Фрэнк был рад, что тот досчитал до двух.

– Хорошо, согласен. Договорились. Даю слово чести. Теперь ваш черед.

– Отправляйте людей и скажите инспектору Морелли, чтобы позвонил мне на мобильник. И почистите мундир к пресс-конференции.

– Куда отправлять людей?

Наконец Фрэнк произнес слова, за которые Ронкай заплатил своим обещанием.

– Босолей.

– Босолей? – с недоверием переспросил директор.

– Именно. Все это время сукин сын Жан-Лу не выходил из своего дома.

Пьеро взял пластиковый стаканчик с кока-колой, который Барбара протянула ему, и стал пить, как бы стесняясь людей.

– Хочешь еще?

Пьеро покачал головой. Протянул ей пустой стаканчик и, весь красный, отвернулся к столу, на котором складывал в стопку компакт-диски. Барбара нравилась ему и в то же время немного пугала. Мальчик был влюблен в нее, это видно было по его взглядам украдкой, молчанию и бегству при ее появлении. Стоило ей обратиться к нему, как он тут же густо краснел.

Девушка давно заметила, что Пьеро неравнодушен к ней. Это была типично детская влюбленность, вполне отвечавшая его внутреннему возрасту, и к ней, как к любому чувству, следовало относиться с уважением. Барбара знала, как велика была потребность любить в душе этого странного мальчика, который, казалось, был раз и навсегда напуган миром: в нем сохранились чистота и искренность, свойственные только детям и собакам – тем, кто не нуждается ни в каком вознаграждении.

Однажды она нашла маргаритку на микшере. Когда поняла, что таинственным дарителем простого цветка был он, чуть не умерла от прилива нежности.

– Хочешь еще бутерброд? – спросила она, глядя ему в спину.

Мальчик снова покачал головой, не оборачиваясь. Было обеденное время, и они заказали в «Старз-энд-барз» блюдо булочек и бутербродов. После истории с Жан-Лу помещения «Радио Монте-Карло», казалось, превратились в царство тишины, если не считать музыки и голосов, доносившихся из динамиков. Люди бродили, похожие на призраков. Здание, словно Форт-Аламо – мексиканцы,[88]все время осаждали журналисты. Каждого штатного сотрудника они преследовали, за каждым следили, наблюдали. Каждому совали микрофон под нос, тыкали в лицо телекамеру, репортеры караулили у дома, у подъезда. Впрочем последние события оправдывали упорство и настойчивость журналистов.