Имелись игры-стрелялки с полным эффектом присутствия, которые, вполне вероятно, в некоторых отношениях были лучше, чем это, и она играла в них. Но у того, с чем она имела дело теперь, было неоспоримое преимущество над всеми этими играми: здесь все было по-настоящему.

Одно неудачное столкновение с камнем, валуном, гранулой или даже песчинкой этой инфекции — и привет. То же самое относилось и к оружию, которым были оснащены некоторые из более поздних проявлений гоп-материи. (Это само по себе вызывало беспокойство — роильщики вооружались, развивались.) Пока что эти вооружения не могли вызывать особого беспокойства у должным образом приготовленного боевого аппарата Культуры вроде того, в котором находилась она, пусть изначально ее шаттл и был скромным пассажирским средством, но — опять же — при неблагоприятном стечении обстоятельств она мигом превратится в плазму, прах, красное пятно, размазанное по большой площади.

Она, Ланьярес и другие сошлись на том, что понимание этого добавляет кое-что к ощущениям. В основном страх. Но еще и некоторую остроту, радостное возбуждение, когда очередная схватка заканчивается твоей победой, а кроме того, чувство после каждого столкновения, которого никогда не бывает в имитации: что ты добился чего-то, на самом деле что-то сделал.

Когда началась вспышка, в миссии Рестории на Цунгариальном Диске было более шестидесяти человек. Все они добровольно решили участвовать в подавлении. Они тащили жребий — кто будет пилотировать двадцать четыре микрокорабля, которые они могли ввести в бой. К настоящему моменту два корабля получили повреждения, но смогли вернуться на базу для ремонта. Никто из людей не был убит и не пропал без вести.

Люди не раз по имитациям просматривали прежние варианты развития событий и установили, что в случае, если вспышка будет развиваться по предполагаемому сценарию, их шансы остаться целыми и невредимыми составляют четыре к одному.

Только вспышка развивалась не так, как они предполагали; они даже не сочли нужным немедленно информировать о случившемся, потому что первоначальная незначительная вспышка представлялась интересной, достойной изучения. Потом, день спустя, уже поняв, что дело серьезное, они продолжали уверенно убеждать начальство, будто все под контролем, и отвергать предложения помощи: все будет кончено, прежде чем кто-либо на расстоянии дня пути успеет сюда добраться, к тому же никого на расстоянии дня пути и не было.

Первый день прогноза истек, но к его концу они даже исполнились еще большей уверенности, что во всем разобрались и знают, как с этим справиться, — на это уйдет пара дней. Ну хорошо, четыре. Да ладно. Уж в шесть-то они точно уложатся. Теперь уже шел восьмой или девятый день, а чертова вспышка не шла на спад, напротив, она даже развивалась (появилось вооружение, пусть и примитивное), и они все начали, как сказал Лан, зашиваться.

Кроме того, их объединенные, усредненные, постоянно обновляемые и предположительно весьма надежные имитации в последние несколько дней уже стали давать им шансы на выживание не четыре из пяти, а три из четырех, потом два из трех, а потом — казалось, неизбежно — один к одному. Это их протрезвило. Пусть они и имели дело только с имитацией, только с прогнозом, но все равно это вызывало беспокойство. Последняя оценка была сделана пять часов назад. А теперь их шансы, возможно, стали негативными. Если только вспышка не приостановится или даже с невероятной быстротой не начнет сходить на нет, или же им не выпадет какая-нибудь невиданная удача, то у них скоро будут потери.

Что ж, может, и будут. Только она не собиралась оказаться в числе потерь. Они, возможно, потеряют больше, чем одного человека. Но ее среди них не будет. Черт, может быть, они все погибнут. Она хотела быть единственной выжившей. Или последней погибшей. Когда Ауппи думала об этом, в ней вскипала ярость, о существовании которой в себе она даже не подозревала, эта ярость теснила ей грудь, обжигала глаза. Да, она была прирожденным воином. Она заранее слышала, как подсмеивается над ней Ланьярес. Ты, моя детка, злоупотребляешь адреналом, искрином, быстрином, централом, возбудином и спокойном.

И тем не менее, подумала она. Эта жажда уничтожения, славы — даже героической смерти — сами по себе были дополнительными неожиданными наркотиками; супервозбудителем, который взывал к чему-то глубинному, давно упрятанному, но так никогда полностью и не уничтоженному в панчеловеческом бионаследстве.

Она была облачена в армированный костюм, сидела в гелево-пенном эргономическом кресле, и к тому же от жесткого вакуума ее отделяли не менее чем четыре метра высокомилитаризированного насыщенной вооруженности Быстроходного Модуля Связи — двенадцать метров того же остроконечного бронированного пространства, если считать от передка; в ее распоряжении имелся целый арсенал оружия: один главный лазер, четыре вторичных, восемь третичных, шесть защитных точечных высокоскоростных шрапнельных лазерных установок, две нанопушки (к настоящему моменту израсходовавшие семь восьмых боезапаса — значит, скоро придется возвращаться на базу для пополнения) и тяжелый, неповоротливый ракетный контейнер с откидным корпусом, в котором размещался целый комплект хищного вида хорошеньких убийственных штучек. Тут оставалась еще половина боезапаса, а это, по мнению корабля, означает, что она слишком экономит ракеты. Она считала это простым проявлением осторожности. Береги расходуемые боеприпасы и не жалей того, что вроде бы неисчерпаемо — ее собственное желание сражаться и уничтожать.

Она чуть ли не со стыдом думала о том, что имеет резервную копию. Настоящий воин не должен опускаться до этого. Настоящий воин должен отдавать себе отчет в неизбежности смерти и небытия, но при этом оставаться бесстрашным, рисковать жизнью, не считаясь с шансами, сражаться до последнего.

Хотя херня все это; воины древности тоже считали, что у них есть что-то вроде резервной копии, они были уверены, будто их ждет славное будущее на небесах. То, что эти надежды были сплошной глупостью, не имело значения. У некоторых, видимо, имелись сомнения, но все же они вели себя так, будто были уверены. Экая дурацкая бравада. (Или глупость. Или доверчивость. Или своего рода нарциссизм — ваше мнение на сей счет зависело от того, что вы собой представляли, что вы сами чувствовали бы и делали в подобной ситуации.) Приняли бы они предложение о создании стопроцентно надежной копии, будь у них такая возможность? Ухватились бы руками и ногами — она готова была поспорить. И кроме того, они ведь шли убивать других людей, а не бесчувственную материю, интеллектуализированную на пару пунктов до такой степени, что она начинает тебя доставать. Вот тут аналогия с игрой становилась еще более явной. С инфекцией гоп-материи можно было расправляться, не испытывая никаких уколов совести, как и приканчивая монстров в игре-стрелялке.

Как бы то ни было, у нее имелась резервная копия, и каждые несколько часов она, как и другие, покидала поле боя, чтобы перевести дыхание, узнать, что происходит, и передать свою последнюю версию вполне себе смертной души на станцию Рестории, расположенной на внешней кромке Диска всего в тысяче километров над вершинами туч газового гиганта Ражира, куда она должна была вскоре направляться на пополнение боекомплекта. Дополнительные копии ее мыслеразума передавались на ближайший корабль Рестории, а кроме этого, вероятно, и на другие субстраты, находящиеся под наблюдением различных Разумов, располагающихся, вполне возможно, на другом конце большой галактики, а то и еще дальше.