— Ну, если ты готова, — начала она, — и если уверена в твердости своего решения, то тогда…

— А что такого есть в моей жизни, чтобы я была не готова?! — неожиданно зло выкрикнула Алина и с силой опустила стакан на стойку. Толстое стекло ударилось о полированное дерево. Виски плеснулся, потек маслянистой пленкой по внешней стенке бокала. Худощавый мужчина и бармен замолчали и разом повернули головы. Даже кельтские рокеры в музыкальных колонках будто примолкли, прервав свои хриплые трели.

Валерия почувствовала себя неудобно.

— Тише, тише… — пробормотала она.

— А что тише-то?! — Алину несло. — Сама спросила. Вот я и отвечаю тебе: с чего бы я была не готова? У меня за всю жизнь даже подруг нормальных никогда не было, представляешь? И сейчас нет никого, кроме вас. Мне тридцать лет, между прочим, а у меня ни мужа, ни детей. Я, положим, и сама ни к чему такому не стремилась, но все равно. Одна работа. Полгода назад встретила единственного мужчину, с которым захотела остаться, так и тот сбежал. Говорят, когда любишь, в животе бабочки летают. Моль у меня там сейчас летает…полупьяная…

Алина замолчала и отвернулась, прикрывшись рукой. Белые пальцы зарылись в упавшие на лицо золотистые волосы. В пабе повисла неловкая тишина; мужчина за стойкой и Дэн деликатно не смотрели в их сторону и делали вид, что ничего не произошло, но сами — Валерия была в этом уверена — слушали во все уши.

Она разозлилась. Эта вывернутая наружу в отчаянном крике боль потерянности и одиночества была ей так знакома и понятна, что Валерии показалось, будто не Алина, а она сама внезапно проговорилась, рывком обнажив прилюдно постыдные душевные раны, ранее стеснительно скрытые от посторонних — и вот, пожалуйста, эти самые посторонние навострились и с любопытством слушают, будто комический скетч, горькую женскую исповедь.

— А что это мы замолчали? — строго спросила она. — Темы для разговоров закончились?

Дэн отвернулся и принялся поправлять бутылки на полке. Небритый мужчина уткнулся в экран телефона.

— Ты, — Валерия ткнула пальцем в сторону бармена, — принеси нам воды. Видишь, женщине плохо.

Дэн с удивительной для его габаритов легкостью бесшумно исчез за дверью кухни.

— А ты, — обратилась Альтера к мужчине, — сиди вот так и не смотри в нашу сторону.

Ирландские панки, поймав настроение, перестали орать и понимающе заныли на волынках что-то заунывное. Хоть кому-то не надо объяснять, как надо себя вести.

Она повернулась к Алине. Та по-прежнему прикрывала лицо рукой. Валерия слезла с высокого барного табурета, тихонько прикоснулась рукой к вздрагивающим плечам и негромко сказала:

— Следующий раз мы собираемся на Белтайн, в ночь на первый день мая. Я позвоню тебе и скажу, когда и где встретимся.

Алина молчала. Валерия слегка сжала ее плечо, бросила деньги на стойку, надела пальто и вышла за дверь.

Проспект был похож на подземные катакомбы: влажный сумрак, неясные тени, источенные временем стены, стискивающие узкую расселину дороги и тротуаров, непроницаемо темный свод ненастного неба. Прелая сырость вмиг пропитала ткани одежды, осела на волосах и лице.

В какой-то момент там, в пабе, Валерии стало настолько жалко Алину, что она подумала, не оставить ли все, как есть: никаких приглашений на шабаш, никакой общей судьбы с сестрами ковена — поработать немного с памятью, а остальное сотрет алкоголь. Но сейчас, выйдя наружу, в тоскливые сумерки самого яркого, жизнерадостного времени года, поняла: нет, надо поступить так, как изначально решила. Потому что так будет лучше не только для нее, но и для несчастной Алины: очистительный пламень, в который Валерия намеревалась превратить костры Белтайна, принесет покой каждой из мятущихся душ.

Она достала телефон и набрала номер.

— Я все сделала, Вика. Поговорила. Алина будет присутствовать на мероприятии.

— Молодец, Лера! Вот видишь, можешь ведь, когда захочешь!

«Ты пока даже не представляешь, что я могу, — подумала Валерия. — Но скоро узнаешь. Да, очень скоро».

24 апреля 20… года.

Вероятно, это моя последняя запись.

Я очень устал. Последние две недели совершенно меня измотали. Чувствую себя, как спортсмен, опрометчиво решившийся преодолеть слишком длинную для себя дистанцию, и вот, до финиша еще больше половины пути, а сил уже нет, и в сознании все чаще вспыхивают, а потом уже горят непрерывно тревожным красным сигналом слова «НЕ МОГУ». Не могу добежать до конца, но сойти с дистанции — тоже.

Не могу. Не знаю, что именно так меня подкосило. Наверное, все вместе. Еще после катастрофического фиаско с Белладонной — Дариной я почувствовал, что надорвался, и физически, и морально, как будто вложил в подготовку и реализацию этой акции последние силы, а все оказалось тщетно: ведьма смогла ускользнуть, задохнувшись в собственной рвоте, и это было так несправедливо, нечестно, неправильно, что я едва не рыдал, ввалившись под утро домой — затащил наверх из машины огромный, потяжелевший от влаги сверток с палаткой, мангал, шампуры, инструменты, осел на пол рядом с кроватью и уснул, не сняв оборванной, грязной одежды. Что я сделал не так?! В чем ошибся? Разве я не старался, не работал, не спланировал все безупречно? Ощущение было такое, словно у меня отобрали заслуженную, выстраданную победу. Кто забрал жизнь Белладонны? Обхитривший меня Сатана или Бог, вознамерившийся в Пасхальную ночь вдруг сказать мне, после всех жертв и усилий: это не то, чего Я хочу от тебя? От таких мыслей я чувствовал себя еще более потерянным и уставшим, напуганным и одиноким. Что, если все, что я делаю, и в самом деле не нужно?..

А еще я устал от страха. Из средств массовой информации было известно, что исключительно ради меня из столицы прибыла специальная группа: следователи, набившие руку в поимке маньяков, серийных убийц и отпетых злодеев, таких, каким был и я в их глазах. Каждый день я ожидал звонка в дверь или того, что на улице ко мне подойдут несколько серьезных людей и предложат пройти, куда следует. С трудом удалось побороть в себе почти непреодолимое желание сказаться больным и не ходить на работу — это могло вызвать ненужные подозрения, так что я продолжал ездить в Университет, читать лекции, автоматически произнося заученные за годы, никому не нужные тексты, и постоянно ждал, что посередине занятий в аудиторию войдут те же суровые люди в штатском, похожие, как близнецы, наденут наручники и уведут меня под изумленными взглядами студентов. Рассудок подсказывал, что это лишь вопрос времени; успокаивало только одно: если следствие и в самом придерживается версии о том, что искать следует взбесившегося спецназовца, то время у меня еще есть.

Вот удивятся-то, когда узнают.

День — два, и я начал бояться всего. Страх стал изнурительным, как зубная боль; он то усиливается до паники, то ослабевает, и теперь превратился в полностью иррациональное чувство: я пугаюсь прохожих, собственного подъезда, входной двери, вывески на магазине. Мне страшно, когда я вижу россыпь розовых объявлений на стенах и остановках, когда звонит телефон, когда вытаскиваю газеты с рекламой, забившие почтовый ящик. По ночам в квартире я замираю от звуков: то стукнет, то скрипнет, то будто зафыркает что-то из коридора, на кухне, в темной ванной; то внезапно на периферии зрения, отделяющей видимое от невидимого, мелькнет силуэт, и я оборачиваюсь, уверенный, что кто-то стоит за спиной. На лестнице по ночам постоянно топочут шаги: неизвестно кто ходит вверх-вниз, в час ночи, в два часа, даже под утро. Раньше такого никогда не бывало. Или я просто не обращал внимания? Спать я почти перестал; сижу, дожидаясь утра, чтобы лечь, когда рассветет, благо ночи становятся все короче. Лолита уже не приходит. Лучше бы уж она, чем все это. Чувствую, что скучаю по ней.