— Ну спасибо! Конечно, мне следовало ожидать, что рано или поздно прозвучит нечто апокалиптическое. А как насчет даты, она уже известна?

Эммилу выглядит слегка растерянной.

— Но я ведь не говорю о дне Страшного суда, ничего подобного. Просто, неразумно предполагать, что десять процентов населения Земли будут контролировать девяносто восемь процентов мировых богатств вечно. Речь идет о долговременной перспективе. Тысячу лет тому назад Париж и Лондон выглядели как грязные захолустные дыры, а Багдад был интеллектуальной столицей мира. В Тимбукту книг и грамотных людей было больше, чем в Англии. Нью-Йорк был индейской деревней. Так почему не предположить, что через тысячу лет мир будет управляться из Вибока или какого-нибудь другого места, о котором мы ничего не слышали. Это не большее безумие, чем в тысячном году сказать какому-нибудь шейху в Басре, что его потомками станут помыкать какие-то англичане. И оглянитесь вокруг себя, Лорна, посмотрите на то, что происходит в вашей стране, на апатию, пагубные привычки, насилие, наемную армию, коррумпированную политическую систему, на то, как богатые и бедные становятся практически разными биологическими видами, на непопулярность религии…

— Я думала, наша страна самая религиозная в мире.

— Я имею в виду настоящую религию, а не ханжество этих богатых фарисеев с их внешним, напускным благочестием. Все они суть «гробы повапленные», лицемеры и язычники, поклоняющиеся, как идолам, стиральным машинам. Господь давно отринул их прочь! Как можно этого не видеть? «И владыки земные, которые творят блуд, живут с нею в прельщении, будут скорбеть по ней и оплакивать ее, когда узрят дым от ее огнища, на коем сгорит она, отпрянув от страха пред ее муками, и возглашая: „Увы, увы, сей великий град Вавилон, град могучий! Увы тебе, ибо разрушение твое свершилось в единый час!“» — При этой декламации голос Эммилу меняется, становится громким и каким-то отрешенным, а сама она чем-то напоминает Ойя на церемонии бембе.

Легкий ветерок шелестит в листьях кротона, и Лорна ежится, пытаясь измыслить какой-нибудь логический довод против падения Запада и одновременно удивляясь, чего ради она вообще лезет со своей логикой к фанатичке? У которой, впрочем, еще осталось что сказать.

— А не приходило ли вам в голову, доктор Уайз, что, возможно, вы тоже служите его орудием, и все, что произошло с нами и между нами, есть часть чего-то большего? Он провел вас через все эти испытания не напрасно, а с некой великой целью, пусть даже вам не дано будет узнать, с какой именно. Возможно, вы произведете на свет дитя, которому суждено спасти мир! Нам, смертным, будущее неведомо. — Эммилу медленно качает головой, встречается с Лорной взглядом, и столь велика в нем печаль, столь велико сострадание, что гнев Лорны утекает, словно сквозь пальцы, хоть она и силится его удержать.

— У меня не будет никаких детей, — кричит Лорна, — я умру, и нет там никакого Бога!

Происходит нервный срыв. Она кричит так громко, что распугивает птиц, отчаянно бьет кулаками по столу и швыряет чашку в ствол дерева, разбив ее вдребезги.

— Я умру, и нет никакого Бога! — выкрикивает она сквозь рыдания, стыдясь себя, но не имея сил сдержаться. Пусть этого Бога и нет, но почему, за что он решил замучить ее до смерти? Это несправедливо! Нечестно!

Эммилу, вскочив со стула, крепко обнимает ее и поглаживает по волосам, бормоча что-то невнятно-успокоительное.

— Прости, — произносит Лорна, когда восстанавливает способность к членораздельной речи. — У меня рак. Исцелил бы меня Бог, если бы я молилась?

Лорне страшно слышать, как с ее уст слетают эти, произнесенные дрожащим голосом слова.

— Я не думаю, что это сработает таким образом, — говорит Эммилу, — но помолиться никогда не вредно. Если хотите, я помолюсь вместе с вами.

— О, какой в этом смысл! — бросает Лорна, когда ее отвращение к себе пересиливает ужас. — Должно быть, каждый падающий самолет прямо-таки распирает от молитв, но это не мешает ему разбиться.

— Все так, но если кто-то из них молится искренне, то он, в последние свои мгновения, молится о милости Господней. На самом деле это единственное, о чем вообще можно молиться по-настоящему.

— Ага, как я понимаю, речь идет о Небесах? О загробной жизни?

— В которую вы не верите, — уточняет Эммилу.

— Конечно, нет!

— Ну а чего тогда бояться? Угасания? Но разве дни нашей жизни не угасают, один за другим? И что такого случится, если вдруг угаснут все огни? Вы-то этого уже не узнаете, по определению.

Лорна сморкается в бумажную салфетку.

— Вот спасибо! И почему это меня не утешает? Тебя-то, наверное, поджидают хоры ангелов и вечные гимны.

— Чего-чего, а этого не знаю. Нам советуют не предаваться умозрительным спекуляциям на эту тему: глаз не видел, ухо не слышало, и не вошло в сердце человека то, что Господь приготовил для тех, кто любит Его. Я уверена в радушном приеме в вечность и воскрешении моего тела, но о том, как именно все это будет осуществляться, мы, по правде, не имеем ни малейшего представления. Лишь чаем подобия Воскресения Христова. Это за пределами времени, и мой мозг просто не может постичь идею существования без длительности, точно так же, как, наверное, гусеница не в силах постичь бабочку, хотя это и ее будущее.

Лорна смотрит на нее, готовя какую-то циничную ремарку, но тут прилетевшая со двора бабочка, маленькая, ярко-голубая, с оранжевыми глазками на крылышках, легко садится Эммилу на плечо. За ней прилетает другая, третья. Они садятся на Эммилу, на стол, стулья, на саму Лорну. Время замедляется и останавливается, ветерок затихает, листья падают бесшумно, и какой-то не поддающийся исчислению период они вместе испытывают существование без длительности. Потом бабочки разом, единой голубой вспышкой, срываются с места, взмывают в небо и рассеиваются.

— Вот так, — говорит Эммилу с довольной улыбкой.

Лорна чувствует, что у нее пересохло во рту, и только после этого осознает, что все это время сидела с отвисшей челюстью. Эммилу же, как ни в чем не бывало, продолжает:

— Мне вспомнилось кое-что из сказанного Терезой из Лисье. Она с юности страдала от тяжкого недуга и умерла, кажется, лет в двадцать пять или около того, так вот, она говорила примерно следующее: «Мне не важно, жива я или умерла, потому что я все равно чувствую себя, как на Небесах, и что в таком случае может изменить смерть?» Пожалуй, это во многом схоже с моими нынешними ощущениями. Хотя, конечно, большинство людей пребывает в аду.

Лорна понимает ее неправильно.

— Ты думаешь, я отправлюсь в ад? — восклицает она.

— Конечно, нет. У вас гораздо больше шансов попасть на Небеса, чем у меня. Вы ведь, наверное, за всю свою жизнь не совершили сознательно ни одного дурного поступка. Работаете с больными, стараетесь их вылечить и берете меньше денег, чем могли бы заработать другими способами. Причем занимаетесь всем этим только по природной склонности к добру, а не потому, что боитесь ада. Меня побуждает к добрым делам мой Господь, а вы производите их сами собой, как чистый родник. Вы куда лучший человек, чем я могу надеяться хоть когда-то стать, и дьявол вообще не имеет над вами никакой власти.