— Очень помог, — ответил с удивлением Цезарь. — Ты вникаешь в детали, Октавий, и делаешь с искренним интересом то, что другие посчитали бы скучным. Если бы ты был апатичным, я счел бы тебя идеальным бюрократом, но ты совсем не такой. Лет через десять, а то и меньше, ты сможешь править за меня Римом, пока я буду заниматься делом, в котором более сведущ. Я не против формулировать законы, чтобы Рим был более деловым и конструктивным, но боюсь, я не смогу оставаться на одном месте по нескольку лет, даже если это место называется Рим. Он правит моим сердцем, но не ногами.

К этому времени они уже были на короткой ноге, подчас совсем забывая о более чем тридцатилетней разнице в возрасте. Октавий весело улыбнулся.

— Я знаю, Цезарь. Твои ноги должны мерить землю. А ты не можешь отложить парфянскую экспедицию, пока я не подучусь, чтобы более действенно тебе помогать? Рим и те, кого ты уже назначал править вместо тебя, не примут покорно простого юношу.

— Марк Антоний, — сказал Цезарь.

— Вот именно. Или Долабелла. Может быть, Кальвин, но он недостаточно амбициозен, чтобы метить так высоко. А у Гиртия, Пансы, Поллиона и остальных предки недостаточно знамениты, чтобы сдерживать Антония или Долабеллу. Зачем тебе так торопиться к Евфрату?

— Есть только две страны, где имеются средства, способные вытащить Рим из финансовой ямы, племянник. Это Египет и Парфянское царство. По известным причинам я не могу трогать Египет, поэтому остаются парфяне.

Октавий отвернулся и стал смотреть на пробегающий мимо ландшафт, не желая, чтобы Цезарь видел его лицо, которое могло выдать его мысли.

— Я понимаю, почему ты выбрал парфян. В конце концов, богатство Египта наверняка не может сравниться с богатством парфянских царей.

Цезарь захохотал так, что слезы выступили у него на глазах.

— Если бы, Октавий, ты видел то, что видел я, ты этого не сказал бы.

— А что ты видел? — спросил Октавий наивно, словно маленький мальчик.

— Сокровищницы, — выдавил из себя Цезарь, не в силах справиться с приступом смеха.

Этого пока было достаточно. Поспешай не спеша.

— Какая-то странная у тебя работенка, — сказал Марк Агриппа Октавию в конце того же дня. — Ты больше чернильная душа, чем кадет, не так ли?

— Каждому свое, — ответил Октавий, не обижаясь. — Таланта военного во мне просто нет. Думаю, у меня есть некоторые управленческие способности, и, близко общаясь с Цезарем, я в этом смысле учусь у него. Он говорит со мной обо всем, что делает, а я очень внимательно слушаю.

— Ты не сказал, что он твой дядя.

— Не совсем так. Он мой двоюродный дед.

— Квинт Педий говорит, что ты его любимчик.

— Тогда твой Квинт Педий болтун.

— Мне кажется, он твой двоюродный брат или что-то такое. Иногда он бормочет что-то вслух, а что — не понять, — сказал Агриппа, пытаясь загладить оплошку. — Ты побудешь еще здесь?

— Да, две ночи.

— Тогда приходи завтра к нам пообедать. У нас денег нет, поэтому еды не так много, но мы приглашаем тебя.

«Мы» означало Агриппа и военный трибун Квинт Сальвидиен Руф, рыжий пиценец лет двадцати пяти — тридцати. Сальвидиен с любопытством оглядел гостя.

— Все говорят о тебе, — сказал он, расчищая для Октавия место, то есть попросту сбрасывая на пол всю амуницию, лежавшую на скамье.

— Говорят обо мне? Почему? — спросил Октавий, осторожно садясь на скамью: с подобными предметами мебели он был знаком мало.

— Во-первых, ты любимчик Цезаря. Во-вторых, наш начальник Педий говорит, что ты очень хрупкий. Не можешь скакать на коне, не годен к строевой службе и все прочее, — объяснил Сальвидиен.

Нестроевой солдат принес еду, состоявшую из жесткой вареной курицы и нутовой каши с беконом. Был также приемлемый хлеб, было масло и большое блюдо великолепных испанских оливок.

— Ты мало ешь, — заметил Сальвидиен, с аппетитом поглощая обед.

— Я очень хрупкий, — с ноткой язвительности пояснил Октавий.

Агриппа усмехнулся и налил вина в кубок Октавия. Когда гость попробовал вино и отставил, усмешка сделалась шире.

— Наше вино тебе не нравится? — спросил он.

— Мне вообще вино не нравится. И Цезарю тоже.

— Ты до смешного похож на него, — сказал Агриппа.

Октавий весь засиял.

— Похож? Правда?

— Да. В лице что-то есть. Больше, чем у Квинта Педия. А еще у тебя царственная осанка.

— Меня воспитывали по-другому, — сказал Октавий. — Отец Педия был всадником из Кампании, поэтому он вырос там. А я рос в Риме. Мой отец умер несколько лет назад. Луций Марций Филипп — мой отчим.

Очень известное имя. Это произвело впечатление.

— Эпикуреец, — сказал с одобрением Сальвидиен, более осведомленный, чем Агриппа. — И консуляр. Неудивительно, что у тебя имущества больше, чем у легата. Пусть даже и старшего.

Октавий смутился.

— О, это все мама, — сказал он. — Она считает, что я иначе умру, находясь вдалеке от нее. А я, если честно, очень многим пользоваться не буду. Мне столько не нужно. Филипп, может быть, и образчик эпикурейства, но я — нет.

Октавий оглядел неубранную, скудно обставленную комнату.

— Завидую вам, — просто сказал он и вздохнул. — Ничего хорошего нет в том, что я хрупкий.

— Ты хорошо провел время? — спросил Цезарь, когда его контубернал вернулся.

Он сознавал, что дает парню мало возможности общаться с кем-то еще.

— Да, хорошо, но я понял, что нахожусь в привилегированном положении.

— В каком это смысле, Октавий?

— В моем кошельке много денег, у меня есть все, что мне нужно, ты хорошо относишься ко мне, — откровенно перечислил Октавий. — А у Агриппы и Сальвидиена нет ни денег, ни твоего расположения, но я думаю, что они очень толковые парни.

— Если толковые, будь уверен, что, служа Цезарю, они поднимутся. Должен ли я взять их с собой к парфянам?

— Конечно. Но в твой штат, Цезарь. Как и меня, потому что по возрасту я править Римом еще не смогу.

— Ты действительно хочешь ехать? Там очень пыльно.

— Мне надо очень многому научиться, поэтому я хотел бы рискнуть.

— Сальвидиена я знаю, он возглавил атаку кавалеристов у Мунды и завоевал девять золотых фалер. Типичный пиценец, по-моему, очень храбрый, хорошо знает военное дело и умеет тактически мыслить. А вот Агриппа мне не известен. Скажи ему, чтобы утром, когда мы поедем, он пришел нас проводить.

Ему хотелось увидеть, кого Октавий выбрал в друзья.

Знакомство с Агриппой было открытием. Про себя Цезарь решил, что это один из самых впечатляющих молодых людей, которых он когда-либо видел. По стати Агриппу можно было бы сравнить с Квинтом Серторием, но красивая броская внешность делала его ни на кого не похожим. Если бы он ходил в хорошую римскую школу, например для отпрысков всадников, то непременно стал бы старшим префектом. Этот не сдаст, этому доверять можно. Бесконечно надежен, абсолютно лишен чувства страха, атлетически сложен и очень умен. Просто кремень. Жаль, что образование оставляет желать лучшего. Да и родословная подгуляла. И то и другое лишало Агриппу надежды сделать карьеру в Риме. Вот почему надо бы изменить римский социум: чтобы способные люди, каким обещал стать семнадцатилетний Агриппа, могли подниматься по общественной лестнице. Ибо он не столь одарен, как Цицерон, и не столь беспощаден, как Гай Марий. Этим двум «новым людям» удалось пробить себе дорогу. А Агриппе нужен патрон, и этим патроном будет сам Цезарь. Его внучатый племянник разбирается в людях. Это хорошо.