Характер у дочери был уткинский. Тут уж никуда не денешься. Сказала – как припечатала. Так что пришлось Илье Абрамовичу отворить двери перед сияющим новоиспеченным, с пылу, с жару, лейтенантом Гурьевым, что вместе с братом Натальи, Сержем Бельским, на миноносец «Гремящий», к Кронштадту приписанный, назначение получил.

Увидев впервые Гурьева, вздохнул Илья Абрамович и головой покачал: понятно, где уж тут бедной девочке устоять.

Сирота с одиннадцати лет, Гурьев с отличием окончил Морской Корпус, да не просто так – сразу мичманом. Случай в истории флота абсолютно немыслимый. А объяснялось всё просто – неполных семнадцати лет ушёл Гурьев со второй Тихоокеанской эскадрой на «Грозном».[116]Как подобное приключилось – не спрашивайте: он всегда такой был, Гурьев, — если чего захочет, добьётся непременно. В Цусимском сражении получил Гурьев ранение – осколок начинённого шимозой[117]тонкостенного стального снаряда, разорвавшегося от удара о палубу миноносца, взрезал, как бритва, кожу и мышцы на шее – буквально в пол-линии от сонной артерии. Спасло Гурьева, вероятно, то, что он, в отличие от множества своих сверстников и товарищей по учёбе, атлетической подготовкой отнюдь не пренебрегал, — напротив, был на ней некоторым образом даже помешан, и мускулатуру имел такую, что хоть Давида с него лепи. Особенные успехи выказывал Гурьев в фехтовании: уже второй год подряд держал в руках чемпионскую ленту по Корпусу. Так что от осколка летящего исхитрился почти уклониться – но именно этого «почти» оказалось достаточно, чтобы уцелеть. Отлежался Гурьев во Владивостоке и был откомандирован назад, в Петербург, заканчивать обучение. Солдатского Георгия 4-й степени никогда, кроме как на Императорских смотрах, не носил – неловко было перед однокашниками. По всему выходило, что за вопиющее нарушение дисциплины (это ж надо такое удумать – прямо стивенсоновский юнга, да и только!) следовало Гурьева из Корпуса отчислить, да ведь как можно – герой! По выпуску и плавценз[118]зачли – вот и получился мичман Гурьев, легенда и притча во языцех.

То, что у юного лейтенанта за душой, кроме жалованья, и гроша ломаного не водилось, — мышь в кармане да вошь на аркане, как говорится, — вовсе не пугало купца Уткина. Начхать ему было на это. Плюнуть и растереть. Денег его собственных и правнукам хватит. Совсем другое пугало Илью Абрамовича. Вот только как заикнуться об этом? Язык ведь не поворачивается, на них глядя.

Кирилл вошёл в прихожую, помог Голде размотать бекешу, заботливо, но без излишнего рвения придержал шубку. Ах ты ж, Готэню, подумал Уткин. Вот, значит, какие дела.

Лейтенант представился и улыбнулся белозубо. Руку подал только в ответ на жест Ильи Абрамовича. Ишь, каков.

— Воинович, значит, — Уткин, пожимая Гурьеву руку, словно и отчество его ощупывал – осторожно и уважительно. — Ну, проходите, господин лейтенант, раз такое дело.

Препятствий дочери Илья Абрамович не чинил никаких. Ещё чего! Легко, однако, не выходило. У Кирилла тоже имелось начальство, известное в столице суровостью и требовательностью к офицерам, иногда граничившей, по мнению некоторых, с придирчивостью. Герой Порт-Артура, великолепный моряк, сумевший за два года сколотить из толпы кораблей в Маркизовой луже настоящий боевой флот, недавно произведенный в вице-адмиралы Николай Оттович фон Эссен был для Кирилла образцом и примером. Талантливый лейтенант, рекомендацию которого в минные офицеры на только что прошедший модернизацию и довооружение миноносец поддержал лично Великий Князь Александр Михайлович, курировавший морское ведомство Империи, фон Эссену понравился. И хотя Николай Оттович обыкновенно в матримониальные дела подчинённых не влезал, тут уж случай был, как бы это выразиться помягче, не совсем тривиальный.

Такие гости, как начальник морских сил Балтийского моря, к Уткину захаживали нечасто. Да ещё без предупреждения. Ну, да ничего не попишешь. Раз ввязались в такую комиссию – чего теперь жаловаться. Приняли, как полагается, в соответствии с чином. В грязь лицом не ударили. Так с медалью и вышел Илья Абрамович адмиралу навстречу. Фон Эссен несколько секунд смотрел на старого солдата, потом шагнул к нему, обнял и поцеловал троекратно, как положено по старинному русскому обычаю.

За чаем говорили о флоте. Николай Оттович, неожиданно для себя, нашёл в Уткине благодарного и внимательного слушателя. Как оказалось, о многом Илья Абрамович наслышан, а суждения его точны и весьма основательны. Ну, и не удивительно, — медаль медалью, а серебряный рубль, как Суворовым было заведено ещё, Павел Степанович Нахимов – лично! — охотнику и отчаянному минёру Уткину пожаловал.

— Вы позволите с вашей дочерью побеседовать, Илья Абрамович? — приступил к самому трудному фон Эссен.

— Да что ж, ваше превосходительство…

— Николай Оттович.

— Конечно, беседуйте, — Уткин вздохнул. — Только если уж она, Николай Оттович, что решила, так это навсегда. Такой человек. Ничего не поделаешь.

— А вы?

— А что – я? Моё дело отцовское, Николай Оттович. Неволить я её ни в какую сторону не стану, Вы, наверное, понимаете. А что до Кирилла Воиновича… Славный юноша и офицер, как я знаю, неплохой. Нет у меня с ним разногласий и, надеюсь, не предвидится. А жить с ним не мне, так что… извините.

Фон Эссен опустил голову:

— Я, признаться, не понимаю. В чём же тогда причина?

— Видит она, наверное, что-то, — Илья Абрамович вздохнул тяжело. — Что видит, не говорит. Похоже, страшное видит. Ну, да от судьбы…

— Видит? Это в каком же, Илья Абрамович, смысле?

— Видит она, — упрямо повторил Уткин. — Видит и знает, чего человеку никак ни видеть, ни знать не положено. Так уж Всевышний, Благословен Он, устроил. А она – видит. И мучается. И нам несладко, всем, кто вокруг.

— Признаться, не верю я особенно в мистику, Илья Абрамович, — осторожно проговорил фон Эссен. — В двадцатом ведь веке живём, шутка ли?

— Всё так, Николай Оттович. Всё так. Только видит она – и ничего поделать с этим никак невозможно. А поговорить – разговаривайте, конечно. Позвать её или вас проводить?

— Проводите, — фон Эссен резко поднялся.

Разговор с Ольгой у адмирала поначалу клеиться никак не желал. Ольга внимала, но отвечать не спешила. Наконец фон Эссен, который был человеком военным, решился и взял быка за рога: