— По любви, — эхом откликнулась Лайла, и в голосе ее послышалась какая-то тоска. — Если ей повезет, этого будет достаточно.

Комната отдыха в психиатрической лечебнице Дьюхерста была обставлена продуманно: легкие кресла и диваны с обивкой из плотной ткани, круглые столы и стулья для занятий ручным трудом, репродукции Матисса и Шагала на стенах, в углу — корзинка с игрушками, предназначенными для самых маленьких посетителей. Одну из стен занимал встроенный книжный шкаф с подборкой популярных книг, расставленных в алфавитном порядке в соответствии с фамилией автора. Даже вид из окна казался бодрым и жизнеутверждающим — широкое пространство подстриженной лужайки, чистые аккуратные дорожки, яркие пятна цветов. Пациенты клиники медленно прогуливались, наслаждаясь солнечной погодой, или отдыхали на лавочках: одни — в сопровождении своих близких, другие — в спокойном уединении.

Абигейл в общей сложности провела в этой комнате столько времени, что мгновенно замечала любое изменение, происшедшее после ее визита: лежащая не на своем месте диванная подушечка, косо висевшая картина или новое сообщение на доске объявлений. Сегодня внимание Абигейл привлекли не до конца собранные пазлы на столе у окна, что показалось ей символическим моментом, — именно этого она хотела добиться на семейном приеме: сложить вместе фрагменты картины, которая помогла бы раскрыть секрет Фебы, пытавшейся покончить с собой.

— Расслабься, — сказал Кент, наблюдавший за тем, как она нетерпеливо расхаживает по комнате в ожидании появления Фебы и психиатра. — Ты скоро протрешь этот ковер до дыр.

Абигейл резко остановилась и повернулась к нему:

— Как ты думаешь, что их может задерживать?

Спокойно сидевший на диване Кент посмотрел на свои часы.

— Сейчас только две минуты второго. Я уверен, что они вот-вот появятся.

Загорелый, в хлопчатобумажных брюках и спортивном вельветовом пиджаке поверх желтой рубашки «Изод» (за столько лет ей так и не удалось сделать из него по-настоящему модного мужчину), Кент казался расслабленным, причем не только относительно этого приема у психиатра, но и всей его жизни вообще. В частности, его жизни с Шейлой. Абигейл почувствовала укол зависти. И дело было не в том, что он счастливо жил с другой женщиной. Это касалось той очевидной легкости, с какой он двигался дальше. Почему у нее не может быть так же? Почему у нее все и всегда обязательно должно быть тяжко?

— Я просто переживаю, чтобы все было как надо, — обеспокоенно произнесла она.

— Доктор Эрнст не предложил бы провести прием, если бы не был уверен, что Феба к нему готова, — резонно заметил Кент.

— То, что Феба готова посидеть с нами, еще не значит, что она готова открыться.

— По меньшей мере это какое-то начало. Рим тоже не был построен за один день.

— Как ты можешь так нудно философствовать на эту тему? — В голосе Абигейл звучало нетерпение. — Мы ведь сейчас говорим о нашей дочери, а не об одном из твоих пациентов.

— Я прекрасно понимаю это. — Кент тихонько вздохнул, и по выражению его лица она поняла, что он не позволит себя провоцировать, так что ей придется срывать свое раздражение на ком-то другом. — Видишь ли, в отличие от тебя я жду совсем другого, вот и все. Я не ищу никаких ответов. Просто хочу, чтобы Феба знала: мы здесь ради нее.

Разговор их прервался, поскольку в этот момент в комнату вошел врач. За ним на расстоянии нескольких шагов брела Феба; она шла медленно, голова ее была опущена, а руки скрещены на груди. Доктор Эрнст поприветствовал их своим обычным энергичным рукопожатием: сухое, крепкое прикосновение его ладони, от которого страхи Абигейл всегда уходили. «Не отчаивайтесь. Все будет хорошо. Дочь идет на поправку», — говорили эти голубые глаза за стеклами очков в тонкой оправе. На самом деле ее в нем успокаивало все: широкоплечая фигура атлета, прекрасно подстриженные волосы цвета начищенной нержавеющей стали, свежесть рубашки с отложными манжетами, подчеркнутой причудливым видом его галстука «Гермес» с изображением дельфина.

— Спасибо, что нашли время, — сказал он. Как будто они не побросали все на свете, чтобы прийти сюда!

— Что может быть для нас важнее, чем наша дочь? — Кент ободряюще улыбнулся в сторону Фебы.

Феба никак не прореагировала на эту улыбку.

— К сожалению, не всем нашим пациентам повезло в плане такой сплоченной семьи, как у вас, — ответил доктор Эрнст с видом многоопытного человека. — Мы считаем, что этот факт весьма существенно меняет дело.

— Феба, детка, иди ко мне, — позвал Кент, откинувшись на спинку клетчатого дивана и похлопав рукой по тугим подушкам рядом с собой.

Он смотрел на дочь с нескрываемой надеждой, и Абигейл, заметив это, снова разволновалась, поскольку поняла: несмотря на все его утешительные слова, прозвучавшие всего минуту назад, он был уверен в Фебе не больше, чем она сама. Абигейл смотрела, как Феба опустилась на диван рядом с отцом — достаточно далеко, чтобы сохранить некую дистанцию, которая не слишком бы бросалась в глаза, — и чувствовала, что ее тревога поднимается на новую ступень.

Единственным оптимистическим моментом было то, что сейчас Феба выглядела более здоровой, чем в предыдущую их встречу. Она по-прежнему оставалась худенькой, но уже не напоминала тощих моделей с запавшими, как у наркоманов, глазами, красующихся на разворотах модных журналов. Значит, она, по крайней мере, здесь ест. Это было уже что-то. Во время одного из своих прошлых визитов Абигейл и Кент обсуждали с доктором Эрнстом возможность наличия у Фебы каких-то нарушений пищеварения, но доктор Эрнст был склонен считать, что проблемы с едой у их дочери скорее являются признаком эмоционального упадка, чем физиологического расстройства.

— Ну хорошо. Тогда давайте начнем. Присядьте, пожалуйста. — Только когда доктор Эрнст сделал жест в ее сторону, Абигейл поняла, что все еще продолжает стоять. Он дождался, пока она сядет, и обратился к девушке: — Феба?

Сидевшая неподвижно Феба уставилась в ковер у себя под ногами и никак не прореагировала на его обращение. Казалось, она нервничает. На подбородке ее был заметен прыщ, который выглядел покрасневшим и разодранным, как будто она постоянно ковыряла его; ногти ее были обкусаны до крови. Абигейл с большим трудом удержалась от того, чтобы подойти к ней и крепко обнять, как она делала, когда маленькая Феба падала и плакала от боли. Теперь она понимала, что это было уже не то детское «бо-бо», которое можно было успокоить поцелуями и ласковыми словами.

Спустя какое-то время Феба наконец подняла голову, и ее взгляд, скользнув по родителям, остановился на точке где-то за ухом доктора Эрнста.

— Я не знаю, что мне нужно говорить. — Ее голос звучал мягко и осторожно.

— Просто скажи нам все, что приходит тебе в голову, — терпеливо попросил он.

— О’кей. — Она распрямила плечи и, надев на лицо радостную улыбку, спросила: — Как дела, мама? Как ты, папа?