Жуков не испугался. Он принял предложение Рокоссовского направить под Захаров боевую группу, составленную из остатков трех дивизий и из отряда курсантов училища имени Верховного Совета. Эти 10 000 человек получили приказ любой ценой удержать западный берег канала, чтобы не дать двум немецким танковым группам соединиться. Им в помощь направили всю свободную авиацию. Но главное – Жуков связался со скрытно расположенной в лесу 1-й ударной армией генерала Кузнецова, первым сталинским резервом, подошедшим к полю боя. 1 декабря ее передовые части ударили на немцев, отбили у них Яхрому и заставили отступить за канал.

Бой за Яхрому был очень важным. Для немцев – потому что Гёпнер и Рейнхардт потерпели моральное поражение, отказавшись от дальнейшей борьбы за нее. Для советской стороны – потому что, вместе с одновременной остановкой Беловым наступления Гудериана на Каширу, он окончательно подтвердил все те признаки, что Жуков отмечал уже на протяжении восьми дней. Те самые признаки, которые побудили его 29 ноября позвонить Сталину: «Противник истощен. Если мы их [его опасные вклинения в советскую оборону] сейчас же не ликвидируем, противник может в будущем подкрепить свои войска в районе Москвы крупными резервами за счет северной и южной группировок своих войск, и тогда положение может серьезно осложниться». Так зародилось контрнаступление, лишившее Гитлера надежд на быстрое завершение войны и, вследствие этого, ставшее его первым поражением во Второй мировой войне.

Это контрнаступление было, разумеется, в общих чертах подготовлено Генеральным штабом, который распоряжался прибывающими резервами. Но конкретные свои формы оно обрело в Перхушково, в голове Жукова – которому помогал Соколовский, его начальник штаба. Жуков почувствовал наступление благоприятного случая и хотел его использовать. Он просил Сталина дать ему 10-ю и 1-ю ударную армии. «А вы уверены, – ответил Верховный главнокомандующий, – что противник подошел к кризисному состоянию и не имеет возможности ввести в дело какую-либо новую крупную группировку?» – «Противник истощен», – повторил Жуков[517]. Верховный дал ему 1-ю ударную армию и предоставил средства для преобразования «оперативной группы Лизюкова» в 20-ю армию (командующим его назначен Власов). Обе новые армии – общей численностью 80 000 свежих бойцов – будут поставлены между сильно обескровленными 30-й и 16-й армиями. Надо только продержаться до тех пор, пока новые армии прибудут полностью. Жуков приказал армиям центрального участка фронта, менее пострадавшим от германского наступления, выделить часть сил Рокоссовскому «из расчета одной обстрелянной роты от дивизии, с полным вооружением и двухдневным пайком». 5000 человек срочно перебросили на новое место на грузовиках и автобусах. Вечером 29-го пришла наконец телеграмма, подписанная Сталиным: «Подготовьте и пришлите план контрнаступления». Такую же получил Тимошенко: Сталин уже планировал более крупную операцию, чем контрнаступление под Москвой. В этот же самый день он получил сразу две хорошие новости. На юге потерянный 21 ноября Ростов-на-Дону, ворота Кавказа, был отбит 28-го, и Рундштедт оказался вынужден отойти на 100 км к западу, за реку Миус. За это отступление, которое он счел необоснованным, Гитлер сместил фельдмаршала и заменил его Рейхенау. На севере, в районе Ленинграда, в результате успешного контрнаступления немцы были выбиты из Тихвина. Путь снабжения Ленинграда продовольствием сохранился.

Перед Жуковым стояла задача продержаться еще несколько дней: пять, может, шесть. Еще больше ослабить противника перед тем, как нанести ему сокрушительный удар. Для этой игры нужны были стальные нервы, потому что немцы по-прежнему сохраняли общее превосходство в живой силе и технике. IV танковая группа стояла всего в 50 км от Москвы – всего час пути по шоссе. 30 ноября 16-я армия Рокоссовского, понесшая тяжелые потери, оставила Крюково, Нахабино и Красную Поляну. До Москвы 32 км. В ясную погоду с холма Пучки немцы могли видеть золотые купола Кремля. Разведгруппа на мотоциклах даже достигла Химок – в 20 км от города.

Давид Ортенберг, напуганный сдачей Красной Поляны, приехал к Жукову, чьи двери всегда были открыты для журналистов. «Думалось, что увижу его взволнованным, расстроенным последними неудачами. Ничуть не бывало. Не знаю, быть может, я плохой физиономист, но мне показалось, что Георгий Константинович совершенно спокоен и даже оживлен. Признаюсь, тогда я даже подумал, что чересчур спокоен. Как обычно, я готовился услышать от него сжатую характеристику обстановки на основных направлениях Московской битвы, и, конечно, меня в первую очередь интересовала Красная Поляна. Но Жуков повел речь о другом – о кризисе немецкого наступления на столицу и вытекающих отсюда задачах. Он не произнес слова „контрнаступление“, но весь смысл его рассуждений сводился к этому»[518]. Приехал бы Ортенберг на два часа раньше, он бы услышал совсем другие речи. Жуков, боявшийся, что из-за сдачи Красной Поляны придется менять уже разработанные планы, накинулся на Рокоссовского. Крики, оскорбления, угрозы бурным потоком лились на командарма-16. По воспоминаниям самого Рокоссовского, «допускаемая им в тот день грубость переходила всякие границы. Между тем я не заметил, что в соседней комнате находились два представителя Главного политического управления Красной армии. По-видимому, они, вернувшись в Москву, сообщили в ЦК об имевшем место случае. Это, конечно, мое предположение, но, как бы там ни было, на следующий день, вызвав меня к ВЧ, Жуков заявил, что ему крепко попало от Сталина. Затем спросил, жаловался ли я Сталину за вчерашний разговор. Я ему ответил, что не в моей привычке жаловаться вообще, а в данном случае тем более. Некоторая нервозность и горячность, допускаемая в такой сложной обстановке, в которой находился Западный фронт, мне была понятна. И все же достоинством военного руководителя в любой обстановке является его выдержка, спокойствие и уважение к своим подчиненным. […] К сожалению, у Г.К. Жукова этого чувства не хватало, и он часто срывался, причем чаще всего несправедливо»[519].

Действительно ли сцена происходила именно так? Присутствовавший при ней Белобородов уверял, что не было телефонного разговора, а оба генерала в момент сдачи Крюково и Красной Поляны находились у него. Жуков якобы сказал: «Едем, Константин Константинович. Отбивать Крюково»[520]. Но как минимум в одном пункте рассказу Рокоссовского можно поверить: Жуков действительно не обладал такими добродетелями, как объективность и самообладание. Не демонстрировал он также и потребности пообщаться с простыми солдатами, посидеть с ними у костра, поесть каши. Рокоссовский делал это, но он и Батов были в данном отношении исключением в Красной армии. Как человек воспитанный, всегда вежливый, Рокоссовский был оскорблен резким напором своего начальника, его почти ребяческим тщеславием, его мужицкой лексикой, его привычкой сначала наказать, а после разбираться. Жуков управлял при помощи страха, как Сталин. Он без колебаний подчинялся вождю и ожидал, что его подчиненные точно так же будут исполнять его приказы. Рокоссовский был известен в Красной армии тем, что старался избегать подобных методов, хотя это не мешало ему в случае необходимости снимать подчиненных с занимаемой должности. Он признаётся, что ему доводилось намеренно избегать встреч с Жуковым. «Доходило до того, что начальник штаба армии Малинин неоднократно упрашивал меня намечать КП в стороне от дорог, желая избавиться от телефона ВЧ, по которому ему чаще всего приходилось выслушивать внушения Жукова. Доставалось и мне, но я чаще находился в войсках и это удовольствие испытывал реже»[521]. Когда Рокоссовский отвел войска за Истринское водохранилище, командующий фронтом прислал ему гневную телеграмму: «Войсками фронта командую я! Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю, приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать. Генерал армии Жуков». Когда немцы захватили Клин, он приказал отдать под трибунал генерала Ф.Д. Захарова за отступление без приказа. Прокурор быстро пришел к выводу, что в действиях Захарова отсутствует состав преступления. Стоит отметить, что в обоих этих случаях, как и в истории с Катуковым, Сталин принял сторону подчиненных Жукова против него. Это было новым проявлением целенаправленной и систематической политики вождя, натравливавшего одного своего генерала на другого. Традиционная практика divide et impera, основывавшаяся на маниакальном страхе большевиков перед бонапартизмом.