— Возможно...

— Потом вы спрашивали разрешения, можно ли перебраться на другую квартиру.

— Допустим...

— Вы заявили, что не хотите жить со мной вместе.

— Заявил...

— Гм... А на кой чорт вам понадобилось знать, кто я и чем я дышу?

— Это мое, а не ваше дело, — резко ответил Аллен.

— Вот что я вам скажу, дорогой коллега. Я не переношу людей, которые суют нос в мои дела. Не переношу, понимаете?

— А мне на это наплевать, — сказал Аллен и побледнел.

— Тогда я вам набью физиономию. И так набью, как вам не били за всю вашу ветхозаветную жизнь.

Скромный, спокойный Аллен вдруг рассмеялся. Все настороженно выжидали, чем кончится ссора.

— Вы мне показывали как-то перед сном дырочку на своей голове? — спросил он Никсона.

— Это рана, а не дырочка, — перебил его Никсон. — Рана, полученная от Роммеля в Африке. Я горжусь...

— Можете гордиться сколько угодно, — в свою очередь перебил его Аллен, — я хочу сказать, что через эту дырочку у вас, наверное, вытекла часть мозгов.

— Старая подошва! — заревел Никсон и, поднявшись с дивана, бросился на Аллена.

Аллен с несвойственной ему быстротой вскочил со стула, но дорогу пьяному Никсону преградил Андрей.

— Прочь, щенок! — заорал майор.

Грязнов стоял не двигаясь и глядел в упор в холодные, бесцветные глаза Никсона.

— Только без скандалов... не компрометируйте имя офицера американской армии, — вмешался Вагнер.

— Вы! — с брезгливой гримасой бросил майор. — Знайте свое место...

— Я его знаю. Советую вам знать свое, — ответил Вагнер.

Никсон расхохотался, выругался и пошел в спальню. Оттуда он вышел одетым. Покачиваясь, Никсон направился к выходу и уже у двери сказал:

— Вы еще узнаете майора Говарда Никсона. Да, да... Узнаете...

Примерно через час к дому подъехали два «Виллиса». Молодой офицер в форме «MP», военной американской полиции, вынул из кармана листок бумаги, обвел всех глазами и прочел:

— Грязнов... Ризаматов... Есть?

— Налицо!

— Вагнер... Абих?

— Здесь, — ответил Альфред Августович.

— А я за вами, за всеми... Придется на некоторое время оставить эту хижину под наблюдением капитана Аллена. Это вы, если я не ошибаюсь?

— Да, я, — ответил Аллен.

Грязнова и Ризаматова полицейский офицер усадил с собой, а Вагнера и Абиха — на другую машину. «Виллисы» разъехались в противоположные стороны.

Следователь Флит сделал перочинным ножом два прокола в банке со сгущенным молоком и опрокинул ее над большой чашкой с дымящимся какао. Густое молоко, похожее на зубную пасту, толстой тягучей струей полилось в чашку.

Флит тщательно размешал молоко чайной ложкой, попробовал и, видимо, удовлетворенный, вынул из стола бисквиты, обвернутые в целлофановую бумагу.

Откусывая маленькими кусочками бисквиты, он не торопясь запивал их горячим какао, не обращая внимания на сидящего против него человека.

Флит любил покушать. Он был гурманом и находился в таких летах, когда еда для людей, ему подобных, является наивысшим наслаждением. После обеда или ужина Флит не был склонен ни к каким разговорам, ни к каким делам. Он выбирал тихое, укромное местечко и, приняв горизонтальное положение, предоставлял желудку полную возможность переваривать пишу.

Сидящий против следователя человек походил на труп. Жили у него только глаза. Череп его, казалось, был обтянут не кожей, а какой-то неестественно белой тканью, широкие кости рук, оголенных до локтей, напоминали собой жерди, его пальцы были похожи на костяшки.

Уже одиннадцать дней этот человек ничего не ел, он объявил голодовку и сейчас испытывал остатки своей воли, не сводя глаз с уплетающего за обе щеки бисквиты следователя.

Покончив с едой, Флит зажег трубку, и, лишь после того, как затянулся пару раз, лениво сказал:

— Я не пойму, что вас заставило голодать?

— Вы спрашиваете об этом уже вторично, — тихо, будто боясь израсходовать последние силы, заговорил заключенный, — и я вам вторично отвечаю: я уже шесть лет сижу в тюрьме...

— Но сейчас-то вы не в тюрьме? Лагерь и тюрьма не одно и то же.

— За что? За что? Ответьте мне... — и человек опустил бледные, дрожащие веки.

— Хорошо, мы разберемся... Вы, кажется, коммунист? — спросил как бы невзначай Флит.

— Не кажется, а точно. Был им и умру им.

— Ладно, идите, — и следователь позвонил.

На звонок вошел конвоир. Флит вздел на нос очки в ромбообразной роговой оправе, вооружился карандашом, вычеркнул в лежавшем перед ним списке фамилию коммуниста и назвал конвоиру очередную под номером девятым.

— Русского Тимошенко...

В ожидании «девятого» следователь поднял со стула свое грузное пятидесятивосьмилетнее тело, разогнул его в пояснице, сделал несколько шагов по комнате и остановился около окна.

Отсюда открывался вид почти на всю территорию кирпичного завода, превращенного в концентрационный лагерь. Люди размещались под навесами, где ранее сушились кирпичи и черепица. Они спали на широких, наскоро сколоченных нарах, покрытых соломенными матрацами. Навесы именовались теперь бараками, отделялись друг от друга густыми рядами колючей проволоки и каждый из них имел свой номер.

Флит смотрел в окно до тех пор, пока в поле зрения не появилась фигура конвоира, сопровождавшего вызванного для беседы русского. Флит заторопился на свое место.

Русский был невысок ростом, худощав, с гладко остриженной головой, с большими карими глазами, лет двадцати семи — двадцати восьми.

— Вы офицер? — спросил Флит.

— Да.

— Капитан?

— Точно.

— Артиллерист?

— Совершенно верно.

— Командовали дивизионом гвардейских минометов?

— Командовал.

— Когда сдались в плен немцам? Садитесь... Что вы стоите?

Тимошенко усмехнулся и сел.

Он объяснил Флиту, что в плен не сдавался, а что его, трижды раненого, без сознания, подобрали на поле боя год назад. Тимошенко рассказал, как это произошло.

— Хорошо, хорошо, — сделал нетерпеливый жест Флит. — Это не столь важно.

— Для кого? — спросил Тимошенко.

Следователь замешкался и вынужден был сказать, что неважно это для него.