Веки Тесье чуть приметно дрогнули, но его изысканные манеры служили ему надежным щитом, спасая от неловкости в любом щекотливом положении. С подкупающе сокрушенным видом он развел руками:

— В таком случае позвольте заверить вас, что теперь мы квиты, ибо я проделал весь этот путь из Парижа в Лондон с единственной целью разыскать вас. И, должен признаться, это была чудовищно трудная задача. Прежде всего я написал Чарлзу Мэддоксу, но не получил удовлетворительного ответа. Тогда я отправился к нему, и мы вместе поехали в Степни, но не нашли вас там. Однако я проявил величайшее упорство и все-таки раздобыл ваш адрес у мистера Глина. Так что судите сами, как горячо стремился я к этой встрече.

— Очень сожалею, что явился причиной такого беспокойства, — сказал Стефен.

— Дорогой сэр, это не беспокойство, а удовольствие.

Тесье снова опустился в кресло и, уравновесив шляпу на колене, внимательно вгляделся в Стефена, сохраняя, однако, приличествующее случаю умеренно восторженное выражение.

— Даже если бы я не видел этого великолепного полотна, — Тесье отвесил благоговейный полупоклон в сторону мольберта, — все равно при одном взгляде на вас я бы не мог не распознать большого мастера. Такие руки, как у вас… такое лицо… Но не будем терять времени, — внезапно оборвал он себя. — Мистер Десмонд, на мою долю выпало счастье сообщить вам, что за последние месяцы в Париже наблюдается все возрастающий интерес к вашим работам. Не так давно одно из ваших полотен — «Монахини, возвращающиеся из церкви», — принадлежащее торговцу красками, некоему Кампо, было выставлено в витрине довольно захудалой торговой фирмы Соломона. Здесь его увидел Жорж Бернар, самый известный, пожалуй, у нас ныне критик и искусствовед. Ваша картина очень понравилась Бернару… прошу прощения, «понравилась» — это не то слово… а имя ваше было ему знакомо по некоторым неблагоприятным отзывая о ваших работах в связи с нападками на французских импрессионистов, промелькнувшими в парижских газетах. В прошлый четверг в «Ревю Голуаз» в большой статье на целую колонку Бернар с величайшей похвалой отозвался о ваших «Монахинях». На другое же утро картина была продана.

Кампо — безвестный мелкий торговец, но ему за семьдесят, и он далеко не дурак. У него имеется не меньше двадцати ваших холстов, преимущественно раннего французского периода, и среди них — несколько цирковых композиций, в том числе великолепный этюд «Лошади в грозу». Кроме того — кое-какие работы испанского периода. По-видимому, некоторые из них вы оставили ему в заклад в то время, когда работали с Модильяни. Кампо отнес их все Бернару, предложил ему одно полотно на выбор в виде подарка (тот выбрал «Лошадей») и попросил взять на себя устройство вашей выставки. Выставка состоялась два месяца назад — к сожалению, снова у того же Соломона. К сожалению, повторяю я, ибо в результате все картины до единой были немедленно проданы по цене, которая через несколько лет покажется вам просто смехотворной. Скажу больше, аппетиты знатоков разгорелись до такой степени, что во всем Париже уже нельзя было сыскать ни единого непроданного холста кисти Десмонда. Впрочем, — поправился Тесье, — я не точен. После первого же frisson[62]в Париж прибыла — и как бы вы думали, откуда? — из Нормандии от какого-то деревенского бакалейщика восхитительная пастель: две детские головки. Подписи нет, но, без сомнения, это ваша работа. — Тесье вопросительно посмотрел на Стефена. — Вы припоминаете эту вещицу?

— Безусловно… Это дочки Крюшо.

— Вот именно, Крюшо. Возможно, вам небезынтересно будет узнать, что пастель эта была тут же куплена не больше не меньше как за пятнадцать тысяч франков.

— Очень хорошо, — равнодушно сказал Стефен. — Мадам Крюшо будет чрезвычайно довольна.

— Так вот, мистер Десмонд, я не хочу докучать вам дальнейшими подробностями, все ясно и так. Вам, наконец, воздали должное. Коллекционеры ищут ваши работы, требуют их. А вы… выражаясь профессиональным языком, в сущности, монополизировали рынок. Ведь основная, подавляющая масса ваших работ находится у вас. Так что, если вы окажете мне честь, сделав меня вашим представителем, — а мое положение в мире искусства вне, так сказать, конкуренции — ручаюсь, что вам не придется об этом жалеть.

Стефен слушал все эти удивительные сообщения стоя, облокотившись о каминную доску. Он чувствовал слабость и дурноту, ему не хватало воздуха, кашель подступал к горлу — один из тех продолжительных пароксизмов, после которых исчезал голос. Если это случится, сразу станет ясно как отчаянно тяжело он болен. Невероятным напряжением воли он заставил себя выпрямиться.

— Благодарю вас за внимание. Но у меня нет ни необходимости, ни желания продавать мои работы.

Совершенно огорошенный таким непредвиденным ответом, Тесье все же быстро овладел собой.

— Разумеется, мистер Десмонд, — увещевающе заговорил он, — для такого художника, как вы, дело не в одних только деньгах. Здесь имеются другие соображения, например… известность. Настало время, чтобы вас узнали.

— Это не моя забота. Такого рода тщеславием может тешить себя только посредственность.

— Но все же… вас не может не привлекать слава.

— Слава столь же мало определяет, чего я стою, как моя безвестность. Я никогда не стремился кому-то угодить — мне важно угодить самому себе.

— Мистер Десмонд… cher maitre[63]— позвольте мне называть вас так, — вы в самом деле огорчаете меня. У вас есть что подарить миру, вы — обладатель больших ценностей. Вы не имеете права зарывать их в землю. Вспомните, что говорится в священном писании.

Эта ссылка на священное писание в устах самого прожженного из всех парижских антикваров-спекулянтов вызвала на исхудалом лице Стефена, все еще мучительно боровшегося с приступом кашля, едва заметную горькую усмешку. Он сказал спокойно, без злобы:

— Я уже подарил миру однажды кое-что ценное. Мой труд сожгли.

— Забудьте это. Сейчас рынок… то есть, — спохватился Тесье, — я хочу сказать, время и обстоятельства благоприятствуют вам. Прошу вас, cher maitre, осчастливьте меня правом возложить лавровый венок на вашу голову.

Стефен со сдержанной иронией глядел на своего собеседника. Лицо его оставалось напряженно-бесстрастным, только по бескровным губам пробегала дрожь.

— Нет. Я создал свою собственную манеру письма. Я стремлюсь воплотить красоту так, как я ее понимаю. Если мои работы хороши, они со временем — после того, как меня не станет, — найдут свое место… Так было почти со всеми художниками. А пока что… я всю жизнь старался не разлучаться с моими картинами, хочу и умереть среди них.

Наступило молчание. Тесье сидел, закинув ногу на ногу, кругообразно вращая ступней. Выражение лица Десмонда, напряженное и вместе с тем равнодушное, странным образом смущало коммерсанта, лишало его уверенности в себе. «На зло мне он так поступает, что ли? В отместку за то, что я когда-то отверг его полотна? — размышлял Тесье. Он был убежден, что почти все художники способны на самые непредвиденные поступки. — И все же нет, — заключил он свои размышления, — этот человек говорит искренне. Просто ему и в самом деле наплевать, возьмусь я, Тесье, сбывать его картины или нет». Болезненный вид Стефена, безграничная усталость, которая чувствовалась в нем, обратили наконец на себя внимание Тесье, и какая-то догадка мелькнула у него в уме. Внезапно он все понял.