Ничего.

Это-то и радовало… и Грель позволил себе улыбнуться, робко, виновато даже. На Модесту Архиповну, которая была хоть и разумной, но женщиной, сии улыбки оказывали нужное воздействие, но познаньский воевода лишь насупился паче прежнего.

— Живите и радуйтесь… своим ли домом или у нас — тут уж сами решайте, мы вам мешать не станем…

Он замолчал, прикусивши нижнюю губу.

А Грель затаил дыхание…

…сколько даст за дочерью?

Любит ведь. Грель узнавал. Как есть любит, дышать не надышится, из любови этой и капризам потакает, а значит, не допустит, чтобы драгоценная доченька жила в нищете.

— За Лизанькой же, чтоб не думали бы, будто я сержусь, дам десять тысяч…

Сколько?!

Грель едва сдержал возмущенный крик. Всего десять тысяч?!

— И еще ей дед деревеньку обещался, но то когда ребенка родит…

…десять тысяч и деревенька?

…шутит?

Евстафий Елисеевич выглядел предельно серьезным. И вспомнилось вдруг, что говорили, будто бы не брал подношений познаньский воевода. А Грель этим разговорам не верил, потому как неможно такого представить, чтоб человек при чинах и возможностях, да подношений не брал.

Ужас.

Грель огляделся, тщетно пытаясь узреть хотя бы что-то, что свидетельствовало в пользу прежней его версии: Евстафий Елисеевич, как и полагается человеку его положения, берет взятки, только, в отличие от прочих, с умом, по-тихому, собирая капиталец на безбедную старость…

…кабинет поражал скудною казенной обстановкой.

— Вы рады? — поинтересовался познаньский воевода, и Грель сдавленным голосом ответил:

— Д-да…

— И ладно… и я рад, что вы рады… оно и верно, дело молодое, любовь… и о капиталах вовсе не думаешь…

Издевается?

Как есть издевается, в глаза глядючи. И чудится, что знает Евстафий Елисеевич и о прошлых планах Греля, и о надеждах его рухнувших, и о многом, о чем бы Грель забыть хотел.

— Только, — тихо произнес познаньский воевода, и взгляд его мигом сделался тяжелым, — если ты, мил-друг, решишь, что за Лизанькой мало взял… или что она тебе надоела… обидеть решишь… вспомни, что дочь я люблю…

Грель сглотнул.

Пусть познаньский воевода ничего не сказал, но и без слов понятно, что за обиды дочерины спросится с Греля в три шкуры… вот же дали боги тестя…

— Характер у нее, конечно, дурной… тут маменька ее избаловала, но что делать… сами друг друга выбрали… по большой любви… живите теперь.

— К-конечно, Евстафий Елисеевич…

— Вот и славно. — Он поднялся и, обойдя стол, приблизился к Грелю вплотную. Оглядел еще раз, все с тою же издевательскою насмешкой, и по плечу похлопал: — А на Себастьянушку ты не серчай…

— За что мне на его серчать-то?

— Пока не за что… но я так, в перспективе… или ты думаешь, что статейку ту тебе спустят?

Грель хотел было сказать, что за статейку он получил те же десять тысяч, которые за Лизанькою дали, только без пожизненных обязательств в любви и верности.

— Что вы…

— Не я, дорогой, не я… не бойся, до смерти не убьет…

Это обещание Греля вовсе не успокоило.

— И да, дорогой зятек, надеюсь, ты понимаешь, что одно дело об волкодлаке рассказать и совсем иное… о других событиях.

Грель кивнул: чай не дурак, различия между интересами государственными и частными видит… за государственные, конечно, заплатят больше, да только что на плахе с тех денег?

— Вот и славно, — донельзя довольным голосом произнес Евстафий Елисеевич. — Вот и поговорили… а теперь иди… Данечка небось заждалась… да и за Лизанькою сегодня ехать…

— А… — Грядущая встреча с разлюбезною супругой вызывала у Греля не трепетное предвкушение, но единственно — досаду. Он бы предпочел, чтобы супруга оная еще недельку-другую в королевском госпитале провела. — А… ей уже можно?

— Можно, можно, — уверил Евстафий Елисеевич, усмехаясь недобро. — Сам знаешь, ничего-то серьезного с нею не случилось. Небольшое нервическое расстройство, и только. Ты уж будь добр, поласковей с нею…

…Грель кивнул, подозревая, что ласковым с Лизаветой Евстафьевной ему придется быть весь остаток их совместного бытия…

Спустя три дня в кабинете познаньского воеводы состоялась совсем иная беседа, стоившая Евстафию Елисеевичу немалых нервов. Да и беседой назвать ее было сложно…

Евстафий Елисеевич морщился, вздыхал и тер виски, впрочем распрекрасно осознавая, что сие действо не избавит его от головной боли. Причина оной самозабвенно рыдала в кресле, время от времени, правда, от рыданий отрешаясь, во-первых, дабы узреть, оказывают ли они должный эффект, во-вторых, чтобы платочек переложить из левой руки в правую.

Или из правой в левую.

— Лизанька, — с тяжким вздохом произнес Евстафий Елисеевич во время очередной паузы, — ты же сама во всем виновата!

— Я?! — Лизанькина губка очаровательно дрожала, выдавая и степень душевного волнения, и негодование: как это папенька посмел обвинить в досадном происшествии ее? Она жертва обстоятельств и государственной тайны! И маменька так сказала, когда…

— А кто еще?

Евстафий Елисеевич погладил новый государев бюст, исполненный, следовало признать, с большим искусством.

Лизанька надула губы и всхлипнула, прижав к глазам кружевной платочек, специально маменькой даденный для полноты образа. Образ вышел прелестнейшим, но папенька очарованием момента проникаться не желал. И смотрел исподлобья, с укором, того и гляди, морали читать примется, а Лизаньке моралей не надобно, ей надобно исправить страшную ошибку. Подумать только, она, Лизанька, дочь самого познаньского воеводы, которому за нынешнюю операцию даровали баронский титул, стала женою обыкновенного купца…

И не купца даже — приказчика…

— Кто? — взвизгнула Лизанька, испытывая преогромнейшее желание государевым бюстом в окно запустить, потому как за окном этим виден сад, и стол, белою скатеркой застеленный, и самовар медный, дымящий… и маменька, которая дорогому зятю чаек подливает, а он, подлый обманщик, знай кланяется и ручки целует…

Тьфу!

— Это… это все вы!

— Кто — мы? — устало поинтересовался Евстафий Елисеевич, которого эта беседа изрядно утомила.

— Ты и… и Себастьян! Вы меня обманули!

— Лизавета, — Евстафий Елисеевич провел ладонью по высокому государевому челу, испрошая сил душевных, каковые, как он чувствовал, понадобятся в немалых количествах, — мы, как ты изволила сказать, обманывать тебя не собирались. Тебя вовсе не должно было быть на этом конкурсе. И я, если помнишь, отговаривал.