Мать Мизгирева тоже заряжала воду в трехлитровых банках от телевизора с магнетизирующим паству Чумаком, и Вадим вот уже больше месяца не давал ей какой-либо весточки. Где и как мать сейчас? Разрывается между японским тонометром и зовущим к себе телефоном: вдруг сын?! в этот раз точно он или что-то о нем! Так и не приучилась к мобильнику, несет у проводного аппарата всенощное дежурство, проваливаясь на минуту в спасительное забытье, сидит в окаменелом ожидании у телевизора, где одни бесконечные танки и лживые сводки потерь, изгрызенные взрывами дома родного Кумачова и лица, лица… лица живых и чужих сыновей. Сидит ли, как овчарка на цепи, в пропитавшейся запахом корвалола квартире, всё боясь пропустить тот единственный, страшный звонок, выбирается ли в магазин низких цен, чтоб за выбором свежего молока и кефира забыться?..

И такое отчаянное одинокое чувство к больной, старой матери захлестнуло его, что со смеха на вой перешел. И чем яростней скреб он овражную землю, словно силясь дорыться до какого-то вечного телефонного кабеля, по которому мог бы объявиться живым, тем страшнее и неутолимее становилось его одиночество.

— Инженер, ты чего? — схватили железные черные пальцы.

— Мать… моя… тоже… банки… — отвечал с перехваченным горлом, как будто уходя под воду и выныривая вновь.

Мать, жена, Славик, прыгающий у него на спине, как седок на своем боевом скакуне, — все они были в нем, но не здесь. Никого сейчас не было рядом, кроме этих вот вылезших из мышеловки четверых мужиков, но если б не было и их, то тогда бы уж точно околел от тоски.

Грохот вырвал его из покойного, плотного, словно мамин конвертик, тепла, и, немедля налившись пружинистой силой, вскочил, ломанулся на выход, безошибочной ощупью цапнув автомат в изголовье. Что такое?! Откуда?! Неужели свои с высоты, мать их в щепки растак?!. Растолкал, раскидал по дороге вскочивших, ошалело орущих хлопьят и, едва не упав, лосем выскочил на прожекторный свет и под черное небо… Омерзительный ноющий звук сразу нескольких мин пал на площадь и сомкнулся с рассыпчато-колким разрывом.

Мины лопнули пачкой, почти как одна, и осколки томительно долго фырчали вверху, словно впрямь выбирая, куда бы упасть, и ища лишь твою помертвевшую голову. Прижавшись к земле, Богун ощутил свое тело огромным и нестерпимо притягательным для этих раскаленных, медлительно разборчивых осколков.

— Все до насипу! Жваво! За мною! — крикнул он, подымая бойцов, и сила собственного голоса мгновенно успокоила его.

По гнетущему вою первых мин на излете он уже догадался, что работают из-за железки, с полосы отчуждения между Бурмашем и шахтой, и едва лишь сорвался, череда новых взрывов на станции подтвердила догадку.

— Стiй, барани! Куди?! Праворуч! Праворуч! Тримайтеся стiн! — крикнул он на бегу, схватив за шиворот ближайшего бойца.

Тошнотный трепещущий вой нарос до предела, накрыл, придавил, и снова рвануло вблизи — тугие и колкие взрывы хлестнули, казалось, по самому телу, и тотчас нутро опалила кипящая радость, что цел. «Не в меня! Не в меня!» — чуял он, как ликует и молится каждый боец, и это несказанно роднило его с ними.

— Стоять! — крикнул он перед чистым — ста метрами голой, открытой земли, — прижался к стене, сцапал рацию: — Рубин! Рубин! Я Батько! Що бачиш?! Засек?!. Та чую, що с Бурмаша, — не глухий! Ты мне орiентири дай, орiентири!.. А за яким ти там сидиш?!.

Снова тот же буравящий высвист и давящий вой — мины пали на чистое, там, куда он бойцов не пустил, и рванули скачками желто-красного пламени. Ты смотри, падлы, кучно кладут!..

— Все вперед! — крикнул он, подрываясь на чистое.

Ломанулись, оглохнув от собственной крови, — как по склону горы, докатились до угольных куч и порожних вагонов. Два батальонных пулемета хрипло лаяли, наугад рассылая по насыпи розоватые трассы, и захлебывались, точно псы на цепи, когда над шахтою взвивался новый свист.

Люди брызнули в стороны — потекли по местам ручейками и каплями, а Богун, привалившись к заборной плите, сцапал руку Джохара:

— Ну?! Бачиш их?! Де?

— …проссышь. С промки вышли, по ходу, — повернул бородатую морду Джохар.

— А точней, блядь?! Нащо тобi це все?! — закипая, кивнул на джохаровский «бластер» с навороченной оптикой.

А сам все не верил как будто, что эти жуки полосатые вылезли с промки и шпарят по его позициям как черти.

— А сам их попробуй найди! — блеснул Джохар бесстрашными глазами. — Пусти меня со взводом пробежаться!

— Ти вже раз пробiгся! — зашипел, словно прут раскаленный к животу приложили. — Ледве ноги унiс! Всiх зачистив! — И, тотчас спохватившись, дернул рацию: — Седой! Седой!.. Що у вас?! Есть движение?!. Дбайливо, дбайливо наглядай там за степом, як маму прошу!

Обмяк освобожденно, услышав, что на юге — пустая чернота, ни единого признака обходных перебежек, никаких смутно-зыбких зеленых теней в окулярах бинокля. И немедля угнулся и вжался в бетонную стену, различив нарастающий нижущий свист новой мины, не умом, а внизу живота, чем-то самым своим сокровенным взмолившись: «Не в меня! Не в меня!»

Перед самым забором рвануло, и опять затянули свою нестерпимо протяжную песню осколки, и по правую руку кто-то тонко, по-заячьи вскрикнул, повалился, забился, корябая землю ногами, а еще через миг заорал, показалось, уже и ликующе, как Олежка, когда он, Богун, защекочивал сына до чистого поросячьего визга, до внезапного страха: вдруг родное сердчишко от восторга сейчас разорвется?.. Так и этот кричал — словно лишь для того, чтоб уверить себя самого, что живой; крик служил ему щупом: есть рука! есть нога! ничего не оторвано! И уже ликовал в колотьбе, слыша, что он сильней, больше боли…

Богун матюгнулся и кинулся к угольной куче, взбежал по покатому склону, с усилием вонзая носки ботинок в штыб, и, мгновенно упав на живот, приложился к ночному биноклю. В правом верхнем углу побежали зеленые цифры, и в подводной ночной не-прогляди, словно из батискафа, скафандра, увидел шевелящиеся, точно водоросли, зеленоватые туманные фигурки — сгусткообразных человечков, перебегающих по насыпи и пропадающих за ней.

Мертвея от стужи, ждал нового воя и визга, но будто и впрямь погрузился под воду — «самовары» замолкли так наглухо, словно у ополченцев закончились мины… Включил передачу, чтоб криком прорезать своим остолопам глаза, поставить им руку, прицел — взорваться ответным настильным огнем, но тут непроглядная темень ка-ак лопнула, вскипела, запузырилась десятками огней, продернулась изжелта-красными трассами, секущими землю, бетонный забор… «Вьить-вьить! Цьють-ють-ють!» — певучая очередь вгрызлась в защелкавший уголь под ним — рванул свое грузное тело в слепой перекат, свалился до земли, вскочил, заорал в микрофон:

— Огонь! Огонь! Работаем по вспышкам!

Но его запоздавшая на секунду команда никому уж была не нужна — все взорвалось и вспыхнуло само… для ободрения себя хлопьята заорали, упоенно хлеща в темноту изо всех своих гнезд и бойниц и находя спасение от страха во всеобщем грохоте и оре, забивая своими стрельбою и криком чужую пальбу, отгоняя огнем этот лай, этот бешеный хохот чужих, как первобытные охотники невидимых во мраке, обложивших ночную стоянку зверей.