Георгий молча стукнул кулаком об стол, так что стакан чаю у Степаниды подпрыгнул и выплеснул содержимое на ближний салат, потом встал, с грохотом отшвырнув стул.

– Э-эх, сестра! – с укором рубанул он и вышел, хлопнув дверью. – Мать постыдилась бы, – донеслось уже с сенец.

Клавдия напряженно проводила мужа долгим взглядом и, не глядя на Милку, ответила в дверь.

– Ну, то, что она сестра, она только сейчас и вспомнила. Когда приперло к заднице.

– Разжилась ты, сестрица. Раздобрела за жизнь, – дрожащими губами сказала Милка. – Нажила… за спиною у мужа…

– Ну, я нажила, а ты прожила. И у тебя все было. Так что не обессудь…

* * *

Степанида слегла на восьмой день после смерти сына. До того она каждый день ездила в церковь и подолгу молилась, ставила свечи и все о чем-то говорила с отцом Владимиром. А этим утром не поднялась.

– Все уж, – сообщила она подошедшему к ней зятю. Он уже вывел машину и ждал долго ее у ворот. – Завтра помру. До свету. Так что девять ден не гоношите. Отец Владимир знает, как делать. Его слухайте.

К обеду она подозвала Клавдию:

– Слышь, доча. Я уж не залежуся. Слава богу, пожила Стеша. Не оставил меня Господь. До последнего дня на своих ногах. И никто за мною не вытаскивал. И Толика успела проводить. Спасибо тебе, Клаша. Что старость мою обиходила. Брата с честью проводила. Это ты слезы мои утерла о сыночке… Да и меня, знаю, закопаешь… как положено. За это тебя Господь сподобит. Тоже не залежишься. Помрешь на своих ногах.

– Ну спасибо, мама. Только живи еще. Надо Пашку дождаться. Женить его, оглоеда. Да мы столетие еще твое справим!

– И справите, Бог даст. С Пашкою. Да только без меня. Доча, вот что… У меня вот осталось на память… Это тебе. – Она протянула Клавдии колечко. Золотое колечко простой круглой формы, еще того, советского, золота, купленного в магазине. Клавдия знала, что перед смертью отца Степанида обвенчалась с ним. Они хранили это в тайне. И, видимо, колечко было обручальным.

– А это, – она подала на ладони сцепленные сережки, – отдай Милке.

Клавдия с неприятным чувством приняла серьги. Она знала их с детства. Их привез Степаниде отец с войны. Уже тогда они были очень дорогими, а сейчас и того хлеще. Но дело даже не в их дороговизне и красоте (это были алмазы чистейшей воды в платине), а в том, что они частенько ссорились с Милкой в детстве, кому они достанутся. Даже дрались однажды. Степанида сама иногда подогревала этот ревностный пыл. «Вот кто лучше школу закончит, тому и сережки достанутся», – говорила она. Клавдия была уверена, что Степанида подарит их ей на свадьбу. Но она привезла из поездки редкую тогда стиральную машину.

– Не любила ты меня, мама, никогда не любила. Все одно у тебя Милка на уме, – не выдержала Клавдия.

Степанида долго молчала.

– Сама уж мать давно… И бабка. Знаешь, что для матери все дети едины. Любой палец на руке отруби, одинаково заболит.

– Знаю, знаю… – с досадой перебила Клавдия. – Ей зачем, так и пропадут у чужих людей. Одна как перст. И передать некому. А это фамильное…

– Поэтому и ей… Что одна как перст. Мать больше любит горьких деток. Ты до конца дней своих будешь о Пашке стонать. Потому что он вернется, еще даст вам жару.

– Ой, мама, лишь бы вернулся, хоть какой, а пусть придет.

– То-то!

Она притихла. Клавдия обмерла: а вдруг и впрямь помрет? Она не очень верила ее угрозам, это были скорее сетования на свою затянувшуюся жизнь, а тут что-то кольнуло на сердце. Она все подходила к матери и прислушивалась к ее дыханию.

– Мама, может «скорую» вызовем?

Степанида испуганно оживилась:

– Дай ты мне спокою, Клава. Боже тебя сохрани! Ешо чего удумала. Кого ей делать со мною. «Скорой»-то…

Ночь Степанида вроде как спала. И Клавдия, то и дело слушавшая ее дыхание, заснула лишь под утро. И тут словно толкнул ее кто в плечо. Георгий вздрогнул.

– Чего?

Клавдия соскочила к постели и, тяжело дыша, пробуровила телом темноту дома. Степанида уже остывала. Руки ее были сложены крестом на выжженной плащанице груди, а проваленный рот кривился в слабой улыбке.

Степаниду хоронил весь поселок. Давно уж не видел Култук таких знатных и многолюдных похорон. Выяснилось, что никто не забыл старуху. Пришли из поссовета, из гаражей. Откуда ни возьмись, потянулись старики, которых оказалось порядком в поселке.

– Эко, старья-то собралось! – ввалившись, резанула Таисия. – Невпродых. А говорила покойница: мы тока и остались. Ну, куды там мы… Откуль тока повылезли…

Она велела достать из комода узелок и зорко следила, как обряжали подругу. К вечеру приехал священник. Он знал уже о смерти своей прихожанки.

– Она ведь сказала, когда помрет. Значит, знала.

Таисия не сводила со священника ревностных глаз.

– Ну, попяра, а, – ворчала она, когда тот ненадолго вышел. – Видали, разъелся на народной кровушке.

– Ты кого мелешь? Кого ты, дура, языком чешешь, – остановила ее баба Кланя. – На себя-то глянь. На чьей кровушке ты распарилася.

– Я пахала всю жизнь! Как лошадь.

– И я пахала! Да тоже поперек себя толще. Прикуси язык, Таиска, нам с тобою два дыха и тамока. Вослед Стешки. А что там – попу виднее. Мы с тобою выше коровьего хвоста не заглядывали. А он раз говорит, значит, знает… Пострашись…

Таисия замолкала, но глядела на попа в оба глаза.

– Кабы че не так не сделал!

Милка обомлела, узнав о смерти матери.

– Нет, – сказала она. – Этого не может быть! Нет! Нет!

Она впервые вошла в дом сестры, села у гроба матери, исхудавшая, бледная, туго натянув материнский платок на вихрасто-седенькую головенку, в куртке на темном платьице. Во всем ее облике явственно обозначен край. Она еще не тянула на бичиху, но уже из самого среднего ряда култучан ее вышибало. Клавдия ровно не заметила ее прихода. Она, как всегда, царствовала в заботах, решениях, встречах, разговорах. Руки ее то и дело пересчитывали деньги и перебирали продукты. Черный, крупного дорогого кружева, платок был ловко сцеплен на высоком узле волос, и тяжелая осанистая фигура появлялась, кажется, одновременно во всех углах собственного двора.

Милка сидела одиноко, отстраненно, не поднимая глаз от тела матери. Степанида была уже полностью убрана. Лежала, как жила: широко, сухо, и только слабая, смущенная улыбка странно не сочеталась с ее строгим кержацким ликом. Она как бы смущалась суетой вокруг себя.

– Э, э! Дошла ты, Милка, – покачала головой Таисия. – Не то девочка, не то старушка.

Милка дернулась, но глаз не подняла. Георгий работал молча, как всегда, на подхвате у жены. Старался меньше находиться в доме. Но когда входил, все смотрел на Милку. И Клавдия замечала это.