Он подошел к сидящей в первом ряду и хотел сказать «Ну вот что, милочка!», но сказать «Ну вот что, милочка!» не смог, ибо внезапно понял, что язык у него не поворачивается произнести «Ну вот что, милочка» сидящей в первом ряду. Ибо сидящая в первом ряду была… Galya Ili Valya! Поэтому вместо того, чтобы сказать «Ну вот что, милочка!» он сказал: «Ну вот что, Galya Ili Valya», – окончательно запутав парижскую богему.

В этот момент помахивающая по лицам парижской богемы турнюром от Жан-Плода Труда громко расхохоталась – и, повернув к ней лицо, Жан-Плод Труда неожиданно для себя повторил: «Ну, вот что, Galya Ili Valya», – сделав ситуацию совсем безнадежной.

Тут, как будто только и дожидаясь, когда кто-нибудь сделает ситуацию совсем безнадежной, мириады Gal’ Ili Val’ повскакали со своих мест в зале и кинулись к подиуму.

– Какая, какая же из них моя? – психически невменяемо вскричал Жан-Плод Труда, начисто забыв о том, что на его Galya Ili Valya был сработанный им на славу турнюр.

– Мы все твои! – ответили хор Gal’ Ili Val’, и они опрометью бросились к Жан-Плоду Труда: обнимать и целовать.

– Это профанация моей неповторимости, – сказала подлинная Galya Ili Valya, но никто ее не услышал, ибо то, что она подлинная, находилось теперь под большим вопросом.

– Забудьте о своей неповторимости, – услышала она около себя знакомый голос. – Ваша неповторимость растиражирована массовым вкусом. Пора уносить ноги, пока парижская богема не разгундосилась.

Предложение было сделано как нельзя более вовремя: один из представителей парижской богемы уже практически разгундосился… дескать, пригласили смотреть неповторимое, а какое же это неповторимое, когда такого неповторимого полон зал!

Не оборачиваясь, Galya Ili Valya позволила сильной руке, державшей ее за локоть, вывести себя из зала. Уже на улице, далеко от места происшествия, она посмотрела на спутника. Перед ней стоял Редингот. От смущения Galya Ili Valya уставилась в небо: по небу плыла мрачная туча. Сравнив мрачность тучи с мрачностью Редингота, Galya Ili Valya сказала:

– По-моему, Редингот, Вы мрачнее тучи!

– Определенно мрачнее! – от всей души согласился Редингот.

– А чего так? – наивно, как пичуга, спросила Galya Ili Valya.

– Вы где сейчас должны быть? – вопросом на вопрос не ответил на вопрос Редингот.

Galya Ili Valya соединила брови на переносице (прибегнув к помощи пальцев, ибо брови у нее были короткие, как штанишки дошкольника), потом в отчаянии ударилась о сыру землю и обернулась Кузькиной Матерью. Обернувшись же ею и с ужасом осознав, как низко она пала, Кузькина мать с тем же ужасом произнесла:

– Боже, как низко я пала!

– Где спички? – брезгливо спросил Редингот: он не выносил истерик.

– Спички… – Кузькина мать закусила губу и поспешно проглотила ее.

– Вы язык, смотрите, не проглотите, – предупредил Редингот. – А то отвечать будет нечем перед судом истории.

Только что собиравшаяся поступить именно таким образом, Кузькина мать все же убоялась стоять перед судом истории чуркой бессловесной.

– А на какое число назначен суд истории? – с испугом спросила она, стараясь избегать губно-губных звуков.

– На сегодняшнее, – сказал Редингот.

– Я не готовилась, – предупредила Кузькина мать.

– По дороге подготовитесь, – утешил ее Редингот и повел в направлении Зала Суда Истории. Кузькина мать непристойно дрожала всем телом. Редингот не выдержал и пяти минут:

– Вы чего дрожите всем телом?

Кузькина мать расхохоталась:

– Вот поистине странный вопрос… суда истории боюсь – потому и дрожу всем телом!

– Суда истории кто ж не боится? – неуклюже утешил ее Редингот.

– И Вы боитесь? – задрожав от такого признания не только всем телом, но и всей душой, прошептала Кузькина мать.

– Еще бы! – засмеялся Редингот. – Правда, меня на него пока не вызвали. В отличие от Вас, – мелочно подчеркнул он, хоть от природы, как мы знаем, и не был мелочным.

– От меня одной? – уточнила Кузькина мать.

– Да нет, с сообщниками…

– Не было, не было у меня никаких сообщников! – колоратуркой запричитала Кузькина мать, испытав приступ любви к Ближнему и Сын Бернару.

Редингот промолчал – из нелюбви к колоратурному сопрано как к таковому.

В Зал Суда Истории набилось столько народу, что подсудимых практически не было видно.

– Простите, тут случайно не Вас судят? – вежливо обращались друг к другу собравшиеся, но выяснить, кого судят, так и не могли. Во всяком случае, до появления Редингота с Кузькиной Матерью. В ней парижане без труда опознали своего нового идола и закричали:

– Да это ж Galya Ili Valya! Ее судить будут! Допрыгалась, значит, стерва.

Такой резкий переход парижан от их непонятной любви к их же непонятной ненависти ничуть не удивил Кузькину мать: она знала, что от любви до ненависти один шаг.

– Погодите, погодите! – внес ясность Редингот. – Судить будут не только ее. Судить будут и других тоже. Разве их не доставили?

– Доставили! Только нас плохо видно среди человеческих масс… – откуда-то отозвались Ближний и Сын Бернар.

Человеческие массы покраснели от стыда и поспешно расступились – отчасти чтобы Ближнего и Сын Бернара стало лучше видно, отчасти – чтобы кого-нибудь случайно не засудили вместо этих двоих.

Подведя Кузькину мать к Ближнему и Сын Бернару и поставив ее рядом с ними, Редингот сказал:

– Ну, вот… А где Марта?

– Ее тоже судить будут? – заломила ноги Кузькина мать, от ужаса перепутав их с руками.

– Вы что – совсем с ума сошли, Кузькина мать? – возмутился Редингот. – Во-первых, заломите то, что следует заломить, в противном случае Вы сейчас упадете, а во-вторых, за что ж Марту-то судить, сами подумайте… Она ведь Зеленая Госпожа!

– Это ничего не значит, что Зеленая Госпожа! – пробившись к Рединготу сквозь человеческие массы, гневно возразила Марта. – Пусть и меня судят вместе с ними…

Человеческие массы зашушукались. Потом воцарилось напряженное молчание.

– С Вами все в порядке? – глядя Марте прямо в глаза, осторожно спросил Редингот.

– Не всегда, – как на духу ответила Марта. – Иногда мне кажется, что… – Тут она разрыдалась.

– А я знаю, что ей кажется! – нагло влезла в этот интимный, в общем-то, разговор Кузькина мать.

– Вас не спрашивают! – напомнил ей Редингот.

– Да меня никогда не спрашивают, – вздохнула Кузькина мать, повернулась к Марте, и, обняв ее, спросила: – За Вас продолжить, голубка моя?

Марта кивнула и зажмурилась.