Махир Алтайлы уже собирался встать, но один из молодых людей поспешил опередить его: подбежал к книжному шкафу и взял с него две папки. Мухиттин повернулся к нему и сказал, что еще одна папка, которую принес он сам, лежит рядом с радиоприемником, но юноша то ли не услышал, то ли не захотел услышать, и вернулся за стол, не прихватив папку Мухиттина.

Тот раздраженно встал на ноги, однако Махир Алтайлы начал говорить, словно ему было совершенно неважно, присутствует Мухиттин за столом или нет. «Все они его подпевалы!» — подумал Мухиттин, поднимая папку со стихами. Отбор стихотворений для журнала был поручен ему. Обернувшись к столу, он увидел, что молодые люди с почтительным вниманием слушают Махира Алтайлы. «Кажется, обо мне вообще забыли. Как они восхищенно на него смотрят! Ради него на все готовы. А я что здесь забыл? Нет, не буду снова начинать… Я разделяю их убеждения и энтузиазм!» И Мухиттин сел за стол.

Разговор шел не о содержимом папок, а снова о Гысеттине Каане. Было совершенно очевидно, что эта тема очень беспокоит собравшихся. «Какой вред может причинить нам этот старик? Если получит разрешение, то начнет издавать журнал, и, кто знает, может быть, с нами будет покончено, — думал Мухиттин, но чувствовал почему-то не страх, а радостное, даже какое-то праздничное возбуждение. — Журнал перестанут покупать, уважаемые националисты перестанут здороваться с Махиром Алтайлы!» Эта мысль развеселила Мухиттина, но потом он вдруг испугался. «Нет-нет, я всей душой должен быть с ними. Всей душой! Чем я сейчас могу быть полезен движению?» Он открыл папку со стихами, но тут же закрыл, решив, что правильнее будет повнимательнее прислушаться к словам Махир-бея. Тот по-прежнему говорил о профессоре Каане.

— Да зачем нам с ним церемониться? — спросил Серхат. — Старичок спрятался в Ускюдаре, разводит кур и книжки почитывает. Если мы его заденем…

— Нужно воспользоваться его авторитетом! — сказал Махир Алтайлы и встал из-за стола. — Неплохо было бы похвалить его в журнале. Так мы привлечем внимание его почитателей. Увидев его имя, они отнесутся к нам с доверием. Однако я за такую статью не возьмусь. Нужно его похвалить, но так, чтобы было понятно: все его заслуги, увы, в прошлом, больше он ни на что не способен. Этакий некролог… — Замолчав, он стал задумчиво ходить по комнате с таким видом, словно точно знал, что все присутствующие смотрят на него.

Мухиттину, впрочем, смотреть на него не хотелось, и он открыл свою папку. Стихи, приходящие в журнал, вызывали у него отвращение. Все они были пропитаны воинственным духом, изобиловали одними и теми же высокопарными словами о героизме, доблести и отваге, в каждом встречались одни и те же имена, позаимствованные из народных эпосов. В некоторых стихотворениях чуть ли не дословно повторялось одно и то же. Махир Алтайлы хотел публиковать как можно больше поэзии, чтобы привлечь к журналу внимание молодежи и поощрить ее энтузиазм. Мухиттину было поручено отобрать самое лучшее. Положил он в свою папку и стихотворение одного из знакомых курсантов, завсегдатаев мейхане в Бешикташе. За три месяца он успел обратить их в свою новую веру «Я для них то же, что для этих юношей — Махир-бей!» Чтобы не прислушиваться к голосу Махира Алтайлы, Мухиттин решил почитать что-нибудь из папки и взял лежащий сверху листок. Это оказалось его собственное стихотворение. Внезапно его охватило всегдашнее беспокойство, так мешавшее всей душой отдаться новым убеждениям: «Как они могут так себя вести? Как могут писать такие стихи? Что творится у них в душе, какие чувства они испытывают?» Потом он вдруг понял, что Махир Алтайлы обращается к нему.

— Мне кажется, Мухиттин, ты мог бы написать такую статью.

— Да я мало что о нем знаю…

— Чтобы написать хвалебную статью, этого и не нужно. Ты совсем не читал его работ?

— Только «Введение в историю тюрок» и «Туркестанский фольклор».

— Вполне достаточно. Профессор любит рассказывать о себе, в этих книгах он приводит истории из своей жизни. Вот на этом и основывайся, если надо будет, я что-нибудь подскажу Статья-то нужна небольшая, странички на две.

Мухиттин хотел сначала отказаться и стал подыскивать для этого оправдание, но вдруг понял, что все смотрят на него и думают о нем — о нем, который когда-то писал стихи об одиночестве и смерти!

— Две страницы? Это я быстро набросаю.

— Но смотри, осторожно пиши! — голос у Махира Алтайлы вдруг стал сварливым, словно ему показалось, что он что-то упустил из-под своего контроля.

— Хорошо, буду писать осторожно, — буркнул Мухиттин, но, почувствовав, что в его голосе прозвучало не столько недовольство, сколько покорность, разозлился. «И я тоже подпевала! Они думают, что я теперь у них в руках. Еще и напоминают мне время от времени, что я когда-то писал стишки в духе Бодлера! Нет, так думать нехорошо. Я делаю то, что должен делать. Мы хотим вдохнуть новую жизнь в наше движение…» И он заставил себя мысленно проговорить: «Националистическое движение четыре года пребывало в летаргическом сне. Журнал „Отюкен“ поставил своей задачей вдохнуть в него новые силы. Оказалось, что Гыясеттин Каан — препятствие на этом пути. Чтобы избежать раскола…»

— Да, похвалить, но умеренно… Должно быть, профессор больше всех удивится. Ха, да он вообще ничего не поймет! К тому же он болен. Грипп подхватил. А мы ему как раз пожелаем скорейшего выздоровления! Он подумает: «Я что же, умираю?» Ну, давайте перейдем к папкам, Махир Алтайлы сел за стол и потянулся к лежащей перед Мухиттином папке. Увидев его толстые пальцы, Мухиттин подумал: «Провел он меня!» Потом вздрогнул и сказал себе: «Нет, меня никому не провести!» Ему вспомнился тот давний вечер в мейхане. «Тогда он был похож на добродушного старичка, а сейчас — на шайтана! А я? Я не из тех баранов, которых можно повести куда угодно. Я сам шайтан! Я сам буду вести баранов за собой! А вот и их стихи, у меня в папочке… Хотя нет. Он ее уже забрал».

Махир Алтайлы открыл папку и посмотрел на лежащий сверху листок. Мухиттин внимательно вглядывался в его лицо, но оно оставалось совершенно непроницаемым: в конце концов, это был школьный учитель. Вот он уже перешел к другим стихотворениям. Те из них, которые Мухиттин счел достойными публикации, были помечены. Махир Алтайлы читал стихи, и на лице у него было выражение, говорящее: «Я тебя насквозь вижу!» Как тогда, в мейхане. Неожиданно он спросил:

— Кто такой этот Барбарос?

— Военный. Национальные чувства в нем постепенно крепнут. Это я ему посоветовал не писать фамилию.

— А, стало быть, вы знакомы! Национально сознательный военный… Он читает наш журнал? Хотелось бы с ним познакомиться.

— Он еще очень молод! — поспешно сказал Мухиттин, чувствуя себя так, словно у него хотят отнять что-то ему дорогое.

— Все мы молоды, — улыбнулся Махир Алтайлы, но по выражению лица Мухиттина понял, что так просто желаемого не добьется. — Впрочем, мы не спешим. За годы преследований мы научились терпеть и ждать. Так, это имя мне известно, это тоже… — Он быстро просмотрел остававшиеся в папке листки и, уже закрывая ее, вспомнил про отложенное в сторону стихотворение Мухиттина. — Ну-ка, посмотрим, что написал наш Бодлер…