— Да, были.

— Доктор, — спрашивает Хелен Шарп, — после проведенного вскрытия и изучения результатов токсикологической экспертизы вы смогли с высокой долей вероятности назвать характер смерти?

— Да, это убийство.

— Что явилось причиной смерти Джесс Огилви?

— Черепно-мозговая травма, приведшая к субдуральному кровоизлиянию, то есть кровоизлиянию в мозг, вызванному ударом или падением.

— Как быстро погибает человек от кровоизлияния в мозг?

— Возможно, сразу, возможно, в течение нескольких часов. В данном случае жертва относительно быстро скончалась от полученной травмы.

— А синяки, обнаруженные на теле Джесс Огилви, каким-то образом связаны с ее смертью?

— Нет.

— А выбитый зуб?

— Нет.

— В ее крови не было обнаружено следов наркотиков и алкоголя?

— Нет, не было.

— Значит, доктор Нусбаум, — подводит итог Хелен Шарп, — единственной причиной смерти Джесс Огилви, по результатам вскрытия, стала черепно-мозговая травма, которая вызвала кровоизлияние в мозг?

— Совершенно верно.

— Свидетель ваш, — говорит прокурор, и тут встает Оливер.

— Известно ли вам происхождение всех повреждений, — спрашивает он, — которые обнаружены на теле Джесс Огилви?

— Нет.

— Вы также сказали, что кровоизлияние в мозг мог вызвать либо удар, либо падение.

— Совершенно верно.

— А существует вероятность того, доктор, — спрашивает Оливер, — что Джесс Огилви оступилась, упала и в результате получила кровоизлияние?

Судмедэксперт поднимает голову и усмехается.

Я ненавижу подобные ухмылочки: они означают «Ты умнее всех, да?», на самом же деле подразумевается «Ты идиот!».

— Существует. Может, Джесс Огилви оступилась, упала и пострадала от субдуральной гематомы, — отвечает доктор Нусбаум. — Но я сильно сомневаюсь, что она пыталась себя задушить или выбить себе зуб, надела навыворот белье, оттащила себя за три сотни метров и села в штольне, закутавшись в одеяло.

Я громко смеюсь. Речь настолько едкая, что ее следует использовать в «Блюстителях порядка». Оба — и мама, и Оливер — смотрят на меня. Их чувства понять легко. Злые как черт.

— Вероятно, настало время объявить перерыв? — спрашивает судья.

— Перерыв! — восклицает Оливер. — Подлечить нервишки!

Судья Каттингс откашливается.

— Принимаю за выражение согласия.

В комнате чувственной релаксации я ложусь под тяжелое одеяло. Мама в уборной; Тео положил голову на вибрирующую подушку. Он бормочет сквозь зубы и напоминает робота.

— Пощекочи меня, Элмо, — говорит он.

— Джейкоб, — после полутора минут молчания заявляет Оливер, — твое поведение в зале суда очень рассердило меня.

— Что ж, твое поведение в зале суда меня тоже злит, — отвечаю я. — Ты до сих пор не сказал им правду.

— Ты же знаешь, пока еще не настал твой черед. Ты видел процедуру суда по телевизору. Сначала дают слово обвинению, потом мы будем исправлять то, что натворила Хелен Шарп. Но, Джейкоб, ради бога… Каждый раз когда ты взрываешься или смеешься над словами свидетеля, ты бьешь по своим воротам. — Он смотрит на меня. — Представь себя на месте присяжного, у которого есть дочь — ровесница Джесс, и тут подсудимый громко смеется, когда судмедэксперт рассказывает об ужасной смерти Джесс. Что, по-твоему, думает про себя присяжный?

— Я не присяжный, — отвечаю я. — Поэтому понятия не имею.

— Последнее замечание судмедэксперта на самом деле было смешным, — добавляет Тео.

Оливер хмурится.

— Я что, спрашивал твое мнение?

— Твоего тоже никто не спрашивал! — отвечает Тео и швыряет мне подушку. — Не слушай его, — говорит мне Тео и выскальзывает из комнаты.

Я вижу, что Оливер не сводит с меня глаз.

— Ты скучаешь по Джесс?

— Да. Она была моим другом.

— Тогда почему ты этого не показываешь?

— Кому я должен показывать? — интересуюсь я, садясь. — Я же знаю, что чувствую, — вот что главное. Неужели ты никогда, глядя на истерику, устроенную на людях, не задавался вопросом: людям на самом деле так плохо или они просто хотят, чтобы другие видели, насколько им плохо? Выставлять чувства напоказ — значит, обесценивать их. Делать менее искренними.

— Что ж, большинство так не думает. Большинство людей, увидев снимки со вскрытия тела любимого человека, обязательно расстроились бы. Даже всплакнули.

— Всплакнуть? Ты шутишь? — Я цитирую фразу, услышанную в школе: — Да, я готов убить, лишь бы присутствовать на этом вскрытии.

Оливер отворачивается. Я абсолютно уверен, что он меня неправильно понял.

А вы?

Между участниками процесса тут же стала притчей во языцех шутка о комнате сенсорной релаксации. Если подсудимому предоставляются определенные привилегии, почему их нет у свидетелей? Я, например, хочу, чтобы для меня обустроили филиал китайского ресторанчика. Я делюсь своими мыслями с Хелен Шарп, когда она подходит ко мне, — сказать, что настал мой черед давать показания.

— Клецки, — говорю я, — очень помогли бы свидетелю сосредоточиться. А кусочки курочки под пряным соусом сузили бы артерии ровно настолько, чтобы кровь прилила к мозгу…

— До настоящего момента мне казалось, что твой дефект — это куцый…

— Поосторожней!

— …объем внимания, — заканчивает Хелен. Она улыбается. — У тебя пять минут.

В моей шутке есть и доля истины: если суд пошел на уступки Джейкобу Ханту с его синдромом Аспергера, недалеко до того, что этот прецедент использует какой-нибудь рецидивист, который будет настаивать на том, что сидение в тюрьме разовьет у него клаустрофобию! Я за равенство, но только не в ущерб системе.

Я решаю отлить, пока не возобновилось заседание, и только поворачиваю за угол в коридор, где расположены уборные, как натыкаюсь на женщину, которая идет мне навстречу.

— Ох! — восклицаю я, разглядывая ее. — Прошу прощения.

Эмма Хант смотрит на меня своими невероятными глазищами.

— Еще бы! — отвечает она.

В другой жизни — если бы у меня была другая работа, а у нее другой ребенок — мы бы могли поговорить за бутылочкой вина, и она, возможно, улыбнулась бы мне, а не смотрела так, как будто столкнулась наяву со своим самым страшным кошмаром.

— Как вы, держитесь?

— Вы не имеете права задавать мне этот вопрос.

Она пытается обойти меня, но я преграждаю ей путь, вытянув руку.