Да и у черных проповедников не всегда получалось гладко. Меня поразил последний выступивший. В конце мероприятия в зале появилась делегация «Южной конференции христианского руководства». Они выглядели как-то не вполне уместно среди разношерстной публики: все прилизанные и безупречные, с дикцией образованных белых.

Преподобный Джеймс Бевел выступал четырнадцатым. Казалось, что изъявления эмоций уже измотали присутствующих. Но Джим Бевел сумел «завести» публику, настроить ее и попасть с ней в унисон. (Этот термин стал универсально популярным.)

— Доктор Кинг умер «в унисон». Вы меня понимаете? — Они понимают. Все, кто не помогает стачке ассенизаторов, — не «в унисон». — Ходят ложные слухи, что наш вождь умер. Нет, он не умер. — Аудитория полностью согласна. Все уже не раз слышали от предыдущих выступающих, что дух и дело доктора Кинга живы. — Эти слухи безосновательны! — Да! Верно! Точно! — Мартин Лютер Кинг не… — Не умер, да, они это уже слышали — но искусный оратор не обойдет возможность рискованного поворота темы: — Мартин Лютер Кинг — не вождь… — Толпа нерешительно по инерции соглашается с оратором, но уже недоумевает. Что он хочет сказать? Уже нет уверенности, но еще не чувствуется вопросительных интонаций в реакции аудитории. — Наш вождь… — Кто? Кто наш вождь? Преподобный Абернети? Уже занял место доктора Кинга? — …Тот, кто вывел Моисея из Израиля… — О-о-о! Конец всем сомнениям! Вот теперь оратор полностью завладел аудиторией. — Наш вождь тот, кто вошел с Даниилом в логово льва… — Да, да! — Наш вождь тот, кто восстал из гроба в Пасхальное утро. Его никто не бросит в тюрьму. Он не проиграл ни одного сражения. Он не умер; погиб один из его пророков. Но это нас не остановит. Мы продолжаем путь.

Такой зажигательной речи я никогда ранее не слышал. С нетерпением я дожидался следующего выступления Бевела, перед громадной аудиторией в храме Мэйсона. Он и там был хорош, но речь была уже иная и такого эффекта не произвела. В какой-то мере эффект определялся размером и составом аудитории. Ведь нельзя сравнивать слаженность небольшого сыгранного ансамбля и сводного несрепетированного джаз-банда. Разнилась и структура собрания. В профсоюзном зале были почти одни мужчины. Мужчины поддерживают, а женщины сбивают проповедника. Они ведут себя не как джазовая группа, а как вокалистки, конкурирующие за первенство в хоре, стремясь «оторвать» себе долю Святого Духа побольше. В громадном мэйсоновском зале женщины как бы образовали по всему залу очаги сопротивления, вносящие свои вариации в гремящую из динамиков проповедь.

Но ночью в автобусе не было никакой конкуренции, никто не оказывал сопротивления бодрому голосу, размышлявшему вслух «о смерти доктора Кинга». Была реакция смешанная, но регулярная, в ритме дыхания, как будто дышал сам автобус. Похожая ритмика лежит в основе ораторского успеха Кинга: «У меня есть мечта… У меня есть мечта сегодня, что мои дети…» Он владел публикой и в закрытой церкви, и на городской площади. Лучше даже, чем Бевел, и намного лучше, чем Абернети. В понедельник перед похоронами Кинга я был свидетелем неудачной паузы последнего между неудачными фразами: «Я не знаю… Я не знаю…» Толпа одурачила его своей симпатией, он принял ее терпимость за призыв к нерешительности и медлительности. Не было в нем чутья Кинга, верно угадывавшего момент для порыва.

В тот уикенд я слышал три-четыре десятка проповедников, но ни один из них не поднялся до уровня Кинга в искусстве управления толпой. Кинг был лауреатом Нобелевской премии и баптистским проповедником с Юга США. Но в 1963 году в Вашингтоне этот лауреат в нем не конфликтовал с проповедником.

— Он был за нас, — повторял человек в автобусе.

— Да, да, — кивали головы со всех сторон.

— Он был с нами.

— Да, с нами…

Взаимопонимание Кинга с народом возникло не само собой, как это кажется теперь. Ему приходилось учиться и переучиваться. Тот мужчина в автобусе спросил:

— Знаете, что сказал доктор Кинг?

— Что, что?

— Он велел не упоминать о Нобелевской премии, когда он умрет.

— Да, вот как…

— Он сказал, что это ничего не значит.

— Ничего не значит, ничего…

— Он сказал, что главное для него — это нам помочь.

— Да, верно… он нам помог…

Кинг — разносторонний талант, человек легко обучаемый. Школу он окончил в пятнадцать лет. В восемнадцать был посвящен в сан, в девятнадцать окончил колледж. Началась блестящая карьера. Степень по теологии была присуждена Кингу в двадцать два года. В двадцать пять он уже пастор, в двадцать шесть защищает докторскую по философии в Бостонском университете. И вот он уже лидер национального масштаба. В тридцать пять лет Кинг становится самым молодым лауреатом Нобелевской премии. Умер он, не дожив до сорока, и даже после смерти выявлялись неожиданные детали, иллюстрирующие его молодость. Гари Белафонте, выступая в Мемфисе, отметил, что Кинг на год младше, чем он. Даже не верится, что «Г’сподь» был младше этого певца с младенческой физиономией.

Он отличался напряженной серьезностью мальчика среди взрослых. Неестественная весомость отличает и все его труды; он так стремится к сохранению достоинства, что напрягает грамматические рамки: «Президент Кеннеди — весьма контрастированная личность… пытавшаяся прочувствовать направление, в котором поведет страну его руководство». Или взять речь Кинга при получении Нобелевской премии: «…Преобразовать застывшую космическую элегию в творческий псалом… развернуть события, которые окружают… распрямить спираль милитаристической винтовой лестницы… потоки крови на улицах…»

В детстве Кинг хотел стать врачом. В качестве профилирующей дисциплины в Морхауз-колледже выбрал социологию. К профессии проповедника он относился с некоторым пренебрежением, хотя его отец, дед и прадед были проповедниками. Даже после рукоположения в сан он склонялся к роли теолога-преподавателя, а не проповедника. В свой первый приход в Монтгомери Кинг прибыл, чтобы набрать пасторский стаж перед переходом на профессорскую должность.

Но как ученый он неубедителен. Даже его собственный отчет о духовном самоусовершенствовании не выходит за рамки учебного плана колледжа: «Мой интеллектуальный вояж через новые, порой запутанные доктрины всегда стимулировал, высвечивал цели, побуждал к критическому анализу и вырывал из догматической дремоты». Он не слишком проницательный комментатор даже «отцов» доктрины гражданского неповиновения, Торо и Ганди. Выступив инициатором монтгомерийского бойкота, Кинг туманно ссылался на Гегеля как на пророка «креативного конфликта». Упоминать Ганди и его американских предшественников — в качестве святых — он начал, лишь когда кто-то намекнул на необходимость найти более подходящий эталон предтечи «ненасильственного возмущения». Философских вопросов гражданского неповиновения Кинг вовсе не касался. А в своем наиболее ярком призыве, в «Письме из Бирмингемской тюрьмы», написанном через восемь лет после монтгомерийского бойкота, он не упоминает ни Ганди, ни Торо. Вместо этого Кинг цитирует Блаженного Августина и Фому Аквинского, позиции которых едва ли назовешь антиавторитарными. Логика Кинга тоже не безупречна. В качестве образца гражданского неповиновения он приводит не Ганди, а Сократа — фигуру, действительно способную послужить эталоном во многих благороднейших аспектах, но в этом контексте несколько неожиданную. Ведь Платон в своих трудах цитирует его категорическое осуждение гражданского неповиновения Критона. В письме Кинга даются следующие характеристики акта гражданского неповиновения: 1) открытость; 2) ненасильственный, «любящий» характер; 3) участники с готовностью принимают наказание. И тут же приводит пример «Бостонское чаепитие, участники которого: 1) составили тайный заговор и замаскировались под индейцев; 2) применили вооруженное насилие, смели охрану и готовы были к вооруженному сопротивлению; 3) избежали наказания (Сэм Адамс и его «Комити оф Корреспонденс» вызывающе угрожали Англии, предостерегая от попыток наказать смутьянов). Да и другие примеры, приведенные Кингом в этом письме, что касается логики, явно прихрамывали.