— Раз так, бросил бы поле, пошёл бы в работники!

— Да что тебе втолкуешь? Ума не больше, чем можно купить на медный ноготь! Говорю же, работников не кормят, а поселят хорошо если со свиньями, и о прочем они заботятся сами. Если ремесленник, так плату дадут товаром, и ищи, где его сменять на еду. Вот так! Эх ты, отец земель…

Фарух задумался, кусая губы. Поно уже лёг, уже погружался в дрёму, а тот всё сидел, уронив лицо в колени. Опять не спит, а днём начнёт жаловаться, что слипаются глаза…

Его разбудил тихий звук. Поно не сразу вспомнил, где он, сел с колотящимся сердцем. Костёр снаружи прогорел — черно, ничего не видать, — и Фарух стонет, будто дети Чёрной Кифо поедают его изнутри.

— Что ты? — холодея, спросил Поно, толкнул его ногой и тут же её отдёрнул. — А ну, говори, что такое!

Наместник не ответил, но притих. Ну, ясно: никто его не ел.

— А, боишься темноты, — догадался Поно. — Ха!..

— Я боюсь не темноты, — откликнулся Фарух сердито и, видно, повернулся, голос зазвучал громче. — Каждую ночь — слышишь ты, каждую ночь! — мне снится, как я умираю. Я не могу спать, не могу, я боюсь умереть во сне!

— Вот ещё глупости! Однажды ты вправду едва не умер, но то было не во сне. Тогда я спас тебя… На твоём месте я боялся бы не снов.

— Вот и был бы на моём месте! Я не могу, не могу больше. Каждую ночь он лепит меня заново, сминает — а потом я рождаюсь нищим! Я не знаю, что хуже — эта боль, от которой нельзя дышать, или жизнь бедняка. Я видел сейчас, что живу у реки, а она разливается и уносит мой дом, уносит меня…

— Так ты же и есть нищий. Подумай сам: всё твоё имущество на тебе. И дома у тебя нет, эта хижина чужая, и придётся уйти. Ты не владеешь ремеслом, и каков из тебя музыкант, я не знаю. Кончатся медь и серебро, и у нас не станет еды. Вот отчего я сердился, когда на рынке…

— Ты не умеешь утешать, — с досадой прервал его Фарух. — Что же, смейся!

Поно зевнул, потянулся и встал, согнувшись под низкой крышей.

— Пойдём, что ли, пройдёмся по берегу, — сказал он. — Если дурной сон, так разогнать его нужно.

В этот предрассветный час было так темно и сыро, что и бедная хижина, согретая только дыханием, казалась желанной. Пакари остался спать, перейдя на тёплое место. Спали люди, и даже река притихла, будто уснула тоже.

Двое брели и ёжились, поднимая плечи. Густые жёсткие травы пружинили под ногой, иссохшие стебли кололись, под ноги лезли камни. Фарух, не привыкший к таким дорогам, хромал и шипел.

Не говоря друг другу ни слова, они сели на невысоком берегу и принялись швырять камешки в воду. Небо у края светлело медленно и неохотно, и из всех красок для этого дня у Великого Гончара нашлась только серая.

— Я боюсь за сестру, — сказал Поно. — Мы след потеряли.

— Найдём. Я боюсь, Бахари отыщет источник раньше, чем я до него доберусь.

— Так что же, он станет каменным, если выпьет? Таким, что и не убить?

— Знать бы…

Поно размахнулся, и камень его долетел почти до середины реки, где к узкой земляной полосе прибились ветви и иной плавучий сор. Всё было видно будто сквозь серую пелену.

— Мне нравится здесь, — задумчиво сказал Фарух. — Такой простор! Прежде я не бывал в подобных местах. Я чувствую, что так мал, и беды мои так малы. Мне даже кажется, что я вечен — всегда жил, и всегда буду…

Поно захотел тоже сказать что-нибудь большое, огляделся в поисках слов и заметил, что от хижин к ним идут двое. Одеты хорошо, не в лохмотья, и не босы — в сандалиях, а один будто чужак из других земель. Хоть волосы и темны, лицом похож на морехода, каких Поно навидался дома.

Он поднялся, и Фарух следом за ним тоже встал.

— Да обратит на вас Великий Гончар свой ласковый взгляд! — крикнул человек издалека. — Кто из вас музыкант?

Фарух посмотрел на Поно, а потом ответил несмело:

— Я.

И добавил твёрже:

— Ну, я. Чего хотели?

Один из пришедших, видно, был кулачным бойцом — широкоплечий, с бычьей шеей. От прежних поражений ему остался сплюснутый нос, будто вколоченный в лицо, разбитая бровь и шрамы повсюду, даже под короткими жёсткими волосами над низким лбом. Он зарабатывал этим делом на жизнь и теперь, о том говорили сбитые костяшки пальцев — а кроме этого, ни одного свежего следа, и завидовать его противникам не хотелось.

Огромная рука схватила Фаруха за подбородок, загрубевший палец потёр щёку, где осталась ещё белая краска. Наместник отступил, сверкнув глазами.

— Что ты себе позволяешь? — воскликнул он.

— Это не он, Канга, — сказал второй человек. — Больно молод, и того я знаю в лицо.

Голос его был как масло: слова, казалось, скользили. Он обращался к спутнику, а смотрел на ожерелья и бусы, ощупывал взглядом.

— Не знаю уж, кого вы искали, — нахмурившись, сказал Поно, — только нам пора.

Он мотнул головой, приглашая Фаруха идти, но эти двое увязались за ними.

— Музыканта мы ищем, — сказал тот, что похож на морехода, хоть его и не спрашивали. — Шли за ним от Таоны до Фаникии, а там он пропал без следа, только слухи разные ползут. Мы поехали в Ньяну, а там нам сказали: был музыкант, и как раз из Фаникии, да направился в Мараджу. Так это, значит, про вас говорили. Надо же, чтобы в одно время этим путём ехали два музыканта! А вы не слыхали о том, другом?

— От Таоны? — спросил Поно. — А зачем вы ищете того музыканта?

— Видишь ли, мальчик мой, он дурной человек. Обидел женщину и хотел её убить, а когда не вышло, сбежал. Да, знаешь, не простую женщину, а жену нашего вождя. В Таоне мы почти взяли его за хвост, а он убил городского главу и свалил на кочевников, поднял шум и сбежал. Неужто сюда ещё слухи не дошли?

— Да что-то не слыхал, — ответил Поно.

— Как же? Дом забав сгорел. Ох и бойня там была… На совести этого музыканта много жизней. Так что, не знаете вы о нём?

Человек спрашивал, а сам всё смотрел в сторону, отводил взгляд. Вроде и шёл, обернувшись к Поно, а глаза его всё плыли, плыли, даже цвета не разглядеть.

— Говорят,