* * *

Грибоедов не собирался беспокоиться раньше времени. Факт его ареста означал, что его имя уже названо кем-то из захваченных или просто указано среди близких знакомых Рылеева, Бестужевых, Муравьева-Апостола, Трубецкого, кого угодно. Однако Александр испытывал почти душевный подъем, он не намерен был сдаваться на милость царя, ни даже его фельдъегеря. Бояться людей — значит баловать их. Тройка неслась во Владикавказ, вокруг были по кавказским меркам неглубокие пропасти, но все не заснеженная русская равнина. Грибоедов решил извлечь из гор пользу и сообщил своему «телохранителю», что если тот желает довезти его живого, так пусть делает, что угодно Грибоедову — не радость же ему в тюрьму ехать. Он прекрасно понимал, что фельдъегерь не захочет нести ответственность за гибель арестованного и не может знать, не впрямь ли тот намерен сигануть в пропасть. Уклонский вынужден был подчиниться.

По прибытии во Владикавказ курьер забрал оставшиеся здесь вещи Грибоедова с пакетом бумаг. Относительно этого пакета Александр был не совсем спокоен: ничего серьезного там содержаться не могло, но вдруг мелькнет чье-то случайное имя? Он надеялся, что сумеет так или иначе уничтожить пакет. Дорогой он требовал и получал всякие поблажки: ночлег в непогоду, хороший обед. В одном доме, где они остановились, он увидел фортепьяно, бросился к нему, и девять часов Уклонский не мог оттащить его от инструмента. Но все же они двигались достаточно быстро и 7 февраля прибыли в Москву. Грибоедов велел ехать к Дмитрию Бегичеву в его дом на Старой Конюшенной, поскольку не знал, цел ли еще Степан, не взяли ли его как бывшего члена Союза благоденствия. Дмитрий с женой были потрясены появлением Грибоедова под конвоем. Они собирались ехать в гости к Степану, которого пока не трогали, но теперь наскоро устроили обед у себя, а Степану послали записку с просьбой немедленно явиться, если он хочет увидеть Грибоедова. Тот бросил гостей и тотчас пришел.

Он застал Дмитрия, Грибоедова и фельдъегеря в кабинете за накрытым столом. При виде курьера он переменился в лице, но Александр весело ему объявил: «Что ты смотришь на него? Или думаешь, что это так просто курьер? Нет, братец, ты не смотри, что он курьер, он знатного происхождения: испанский гранд Дон-Лыско-Плешивос-ди Паричен-ца». Эта выходка всех рассмешила, Степан успокоился. После обеда Грибоедов отпустил Уклонского со словами: «Ведь у тебя здесь есть родные, ты бы съездил повидаться с ними». Тот с радостью ушел.

Бегичевы выразили недоумение, как это Грибоедов распоряжается человеком, который сам должен им распоряжаться, но Александр отмахнулся. Он жаждал знать, что же произошло в Петербурге, но Бегичевы мало что могли рассказать. Газеты молчали, страхи множились, в Москве со дня на день ждали, что Ермолов со своим корпусом придет захватывать власть. В этом Грибоедов их разуверил. Они же сообщили немногое: из Петербурга доходили нелепые слухи. Истинно было только то, что в день присяги на Сенатскую площадь вышли роты лейб-гвардии Московского полка и Гвардейского флотского экипажа, которых привели туда братья Бестужевы, и рота гренадеров; остальных или арестовали раньше, или кто-то из офицеров не сумел выполнить обещанного. В конце концов каре восставших расстреляли, деваться с площади было некуда — за ними — стройка Исаакия, впереди — лед Невы, по нему били ядрами, и кое-кто утонул. Тотчас пошли россказни, что один из Бестужевых захватил Адмиралтейство, второй — Сенат, третий — Академию художеств (напротив площади на другом берегу), четвертый — корабль, откуда отстреливался из пушек…

Верна в этих легендах была только огромная роль четырех братьев в восстании. После разгрома двое из них добровольно явились во дворец, а Николай Бестужев бежал до Кронштадта, но был арестован. И Александр Одоевский с помощью Жандра бежал, за ним отправили Василия Перовского, брата того Алексея, чьи внезапные университетские успехи заставили когда-то Грибоедова сдавать без подготовки экзамен на кандидата. С тех пор Алексей Перовский участвовал в войне, а недавно начал писать под псевдонимом Антоний Погорельский и стал известен сказкой «Черная курица, или Подземные жители». Василий за Бородинскую битву получил Владимира с бантом, в 1819 году был назначен адъютантом к великому князю Николаю Павловичу, что не помешало ему вместе с братом Львом вступить в Союз благоденствия. Теперь император дал ему возможность загладить вину, поймав опасного преступника. Царь, едва удержавшийся на престоле, напрасно толкал на подлости благородных людей. Василий выказал большую активность, чтобы его поручение не передоверили кому-нибудь менее щепетильному, обнаружил следы Одоевского — но сделал вид, что ничего не заметил, и с пустыми руками вернулся во дворец. Однако Одоевский сам через день сдался властям. Бежал и Кюхельбекер, но был схвачен уже около границы. Рылеев, Оболенский, Каховский, Трубецкой, Поливанов, Петр Муханов, Якушкин, все южане и многие другие, кого Грибоедов меньше знал, были арестованы. Даже Жандра посадили, но уже 31 декабря выпустили.

Александра Бестужева, Кюхельбекера и Каховского обвиняли в смертельном ранении, нанесенном графу Милорадовичу. Генерал-губернатор явился на Сенатскую площадь сразу после завтрака у Телешовой, попытался уговорить каре солдат разойтись и был кем-то то ли заколот, то ли застрелен. Виноват был один, но не знали пока, кто именно. (Грибоедов решил, что едва ли это Кюхельбекер: не мог же он попасть в цель! это было бы слишком невероятно!) Князь Шаховской не отходил от постели умиравшего Милорадовича и подсовывал ему бумагу за бумагой на подпись — о пенсиях и прочих привилегиях разным артистам. За это князя собирались теперь выслать из Петербурга, в лучшем случае в Москву. Бегичевы ожидали своей участи. Император объявил, что виноваты не только члены обществ, но и все, кто знал о них и их планах и не донес властям! Этот указ очень не понравился дворянам. Вменять донос в обязанность благородного человека мог только правитель, который не рассчитывал впредь на поддержку дворянского сословия. Но на кого же будет опираться новый царь? На подлецов и шпионов полиции?

Вместе с Бегичевыми Грибоедов наметил линию защиты на случай, если их тоже арестуют. Уже за полночь явился его телохранитель, и в два часа ночи они продолжили путь. Теперь Александр знал масштаб происшедшего и страдал — не за себя, за других. Одоевский схвачен, все друзья в крепости. Что-то будет? И почему ничего не удалось? Бегичевы слышали, что был шанс на успех, но вроде бы Трубецкой и Якубович показали себя предателями. От хвастуна Якубовича можно было ожидать чего угодно, но в низость Сергея Трубецкого Грибоедов не верил.

11 февраля его привезли в Петербург, на гауптвахту Главного штаба. Фельдъегерь сдал его и бумаги и удалился. Пакеты лежали на столе, еще не внесенные в опись отобранного имущества, в комнате находился один дежурный офицер, которого Грибоедов вроде бы не знал, но который приветствовал его как давнего знакомого. Александр решил не упустить случай: спокойно подошел к столу, взял владикавказский пакет и сунул в карман. Офицер сделал вид, что ничего не заметил. Тотчас Грибоедова отвели на допрос к генерал-лейтенанту Левашову. Левашов встретил его очень вежливо, задал некоторые вопросы и собственноручно их записал. Грибоедов принял вид полной откровенности и совершенной невинности. Он решил не отрицать того, что легко могло быть доказано, и скрывать все, что доказать было нелегко: «Я тайному обществу не принадлежал и не подозревал о его существовании. По возвращении моем из Персии в Петербург в 1825 году я познакомился посредством литературы с Бестужевым, Рылеевым и Оболенским. Жил вместе с Одоевским и по Грузии был связан с Кюхельбекером. От всех сих лиц ничего не слыхал, могущего мне дать малейшую мысль о тайном обществе. В разговорах их видел часто смелые суждения насчет правительства, в коих сам я брал участи: осуждал, что казалось вредным, и желал лучшего. Более никаких действий моих не было, могущих на меня навлечь подозрение, и почему оное на меня пало, истолковать не могу».