Вдруг дунул ветер – резкий, порывистый. На маленькой собачке приподнялась шерсть вместе со шкурой, выглянул розовый голый животик: спящий ребенок?

Только у третьего и у четвертого чума увидели наконец живое и подвижное: под пустой деревянный ящик стрельнули от нас два серых зверька. Посредине песчаной ямы, где ящик, вбит кол, на колу – две цепочки.

Зверьки недолго прятались: из-под ящика выглянула одна острая мордочка, за ней другая. Быстрые глазки забегали, с любопытством разглядывали нас. Наконец два пушистых комочка выкатились в яму, засеменили вокруг кола на цепочках: норники, песцы-щенята.

Около других чумов – такие же колы, только привязаны к ним не песцы, а черно-лапенькие лисята.

Якимыч рассказывал:

– Кормленков разрешают иметь не больше трех-четырех на чум, и то только беднякам. Это дело теперь думают коллективным сделать, артельные питомники создать и так положить начало пушному звероводству самоедов.

– Самоедов нам подай, самоедов!

– Сейчас мужчины все на ловле да на пароходе, а женщины – по чумам. Впрочем, вон в тот пройдем, там, кажется, вся семья.

Вслед за Якимычем мы нырнули в открытое входное отверстие чума.

В первое мгновение мне показалось, что я в музее забрался внутрь витрины с надписью:

САМОЕДСКИЙ ЧУМ

Груда красных углей посредине, котел над ними и вокруг – совершенно неподвижные фигуры сидящих людей с темными, как горшки, обожженные в печи, лицами. Пристально смотрят на нас немые, остановившиеся глаза…

Молчание, оцепенелая неподвижность.

Мы постояли так, и вдруг Якимыч говорит:

– Юро! Здравствуй, юро! Узнаешь?

И все задвигались.

Голый по пояс низкоплечий мужчина весело засмеялся, протянул Якимычу руку. Одна из женщин налила из котла чаю в круглую чашу, поставила перед Якимычем. Девочка лет четырех подняла в руке нож и быстрым, точным движением у самых губ резнула по сырой рыбине, зажатой в зубах. Казалось случайностью, что при этом она не отхватила себе кончик носа или кусок черной лоснящейся от рыбьей крови щеки.

Остались неподвижными только два древних старика. Они сидели в самой глубине чума, один – по одну, другой – по другую сторону очага.

У Якимыча с низкоплечим пожилым самоедом начался длинный разговор про всех знакомых – кто жив, кто помер. Якимыч не был в этих краях три года, и самоеду нашлось о чем рассказать ему за чашкой чая отрывистыми, с трудом сплетенными словами.

Мы слушали.

Простая, как палка, в коротком его рассказе нам предстала судьба полярного бедняка.

Я не запомнил его имени, да и не нужно его имя, пусть будет просто Юро, что по-самоедски значит: друг.

Юро, когда знал его Якимыч, был небогатый, но справный хозяин: оленей до двухсот было у него. Чум его был полная чаша: жена, ребятишки, старый отец – все одеты и не голодны. Весной на пятнадцати нартах семья начинала кочевку, подвигалась к северу Ямала.

Во время кочевки телились важенки[35].

Длинноногие пешки[36], неплюи[37]давали свои мягкие, теплые шкурки на пошивку новой одежды. С десяток взрослых оленей шло на мясо. Остальное стадо спокойно паслось все лето.

Летом Юро ловил рыбу, промышлял ленную птицу – гусей, уток – и тюленей. Тюлени давали жир и на редкость прочную кожу.

В начале зимы доходил песец: из крестоватика и синяка становился весь белый. Юро расставлял ловушки, обирал пушистый урожай и откочевывал к югу, где лес и не так страшна зима.

Жить было сносно.

Но три года назад напала на его оленей ужасная болезнь – сибирка. Олени один за другим кидались из стада, хрипели и грохались оземь. В один день пала половина стада.

Юро без оглядки бежал от того места. Но беды догоняли его.

Раз ночью подошел к стаду сармик – волк, десять оленей зарезал, разогнал остальных. Еле собрал их в тундре Юро.

Весной, как важенки отелились, задул север, сумасшедшие начались бураны. И заметались важенки: замерзли их нежные пешки.

Кочевал Юро в этот год на восьми только нартах. Сам уж не ехал; шел с женой пешком рядом с оленями.

Была у Юро своя вотчина: земля, где пас оленей и промышлял его род из поколения в поколение. Но в тот год сосед-окатэтта[38]– многооленный богач – пригнал свое двухтысячное стадо к самой границе его вотчины.

Юро отодвинулся: маленькое стадо оленей бежит к большому, теряется в нем, как ручей в море.

Окатэтта пошел за ним.

Юро еще отодвинулся.

Окатэтта – за ним.

Юро бежал из дедовской вотчины: спасал последних своих оленей.

Без оленей в тундре – смерть.

Окатэтта звал Юро:

– Будешь мне помогать – через год оленей дам.

Юро сказал:

– Нет. Большевики собирают чумы. Поеду на собрание.

Окатэтта сказал:

– Поедешь на собрание – ко мне не приходи. Будешь помощи просить – не дам.

Испугался Юро: откажется помочь окатэтта – куда денешься? Не поехал на собрание.

Стал просить окатэтту:

– Дай на выпас тридцать оленей. Год пройдет – пригоню тридцать же оленей да песцов дам пятнадцать.

– Тридцать, – сказал окатэтта.

Совсем отощали, замучились у Юро олени. Не поможет богач – и на зимовку не откочевать. Тут зимовать – не терпит.

Обещал Юро окатэтте тридцать песцов.

Дал окатэтта тридцать сытых оленей.

А летом копытка объявилась – оленья болезнь. Поредело стадо вконец.

Совсем бы пропал Юро, да год выдался песцовый.

Пошел и пошел песец, как заяц. Было бы у Юро оленей побольше – деревянные пасти ставить пошире, – сколько бы Юро собрал белых шкурок! Каждая шкурка – олень.

Через год отдал Юро тридцать песцов окатэтте. А оленей – только десять. В долгу теперь.

Четырнадцать себе оставил. На четырнадцати куда откочуешь? Как оденешься, обуешься?

Уж не один с семьей живет Юро в чуме – с братом. У брата – своя семья, отец-старик.