В тесной камере Лилиан, как ни странно, впервые за многие-многие годы почувствовала себя спокойно. Она лежала бочком на узкой койке, дыша ровно и глубоко. Она не понимала, почему те, кто досаждал ей вопросами, так сильно волновались. Не все ли равно, по каким причинам она это делала? Важны ведь только последствия, результаты тех или иных действий. Так и было всегда. А тут вдруг такой интерес к тому, какой путь к этому вел, к логике поступков, к объяснению причин, каким-то истинам.

Она могла бы поговорить с ними про подвал. О тяжелом, сладком запахе маминых духов. О голосе, который звучал так пленительно, когда называл ее «darling». Могла бы рассказать и об ощущении шершавой сухости во рту, о чудище, которое шевелилось у нее внутри, постоянно настороженном, постоянно готовом действовать. В первую очередь она могла бы описать свои руки, дрожащие не от страха, а от ненависти, когда они сыпали яд в чай папы, а затем тщательно размешивали, пока все не растворилось в горячем напитке. Очень удачно, что он всегда любил чай послаще.

Это стало для нее первым уроком: никогда не верить обещаниям. Мама ведь обещала, что все станет иначе — как только исчезнет папа, они заживут по-новому, вместе и дружно. Никаких больше подвалов, никаких страхов, мама будет ласкать ее, называть «darling», и уже никто больше никогда не встанет между ними. Но обещания так же легко нарушаются, как и даются. Это она запомнила и с тех пор никогда не позволяла себе забывать. Иногда у нее в голове мелькала догадка, что мама, может быть, говорила о папе неправду, но эту мысль она подавила и спрятала на самом дне души, не смея даже думать об этой возможности.

Потом она запомнила и другой важный урок: ни от кого не терпеть предательства. Папа ее предал. Мама ее предала. Те семьи, куда девочку поочередно отдавали, как бесчувственную вещь, тоже предали ее своим равнодушием.

Приехав навестить свою мать в тюрьме Хинсеберг, она уже приняла решение. Она собиралась построить себе новую жизнь, такую, какой она сама будет управлять. Первым шагом была перемена имени. Больше она не желала слышать имя, которое, словно яд, сочилось из уст матери: «Мэри. Мэ-э-ри-и-и». Когда она сидела в подвале, это имя эхом отдавалось от стен, заставляя ее съеживаться, чтобы стать маленькой-маленькой.

Имя Лилиан она выбрала за то, что оно так не похоже на «Мэри» и напоминало о цветке — нежном, эфирном и в то же время крепком и упругом.

Ценой тяжкого труда она изменила свою внешность: установила для себя военную дисциплину, отказывая себе во всем, чем раньше наедалась до отвала, и с поразительной скоростью начала сбрасывать лишние килограммы, пока от прежней тучности не остались одни воспоминания. С тех пор она тщательно следила за тем, чтобы не прибавить ни одного грамма, и презирала тех, кто, как ее дочь, не обладал такой же силой характера. Избыточный вес Шарлотты был ей противен, ибо слишком напоминал о тех временах, которые она хотела забыть. Распущенность, несобранность, мягкотелость пробуждали в ней настоящую ярость, и порой ей приходилось бороться с желанием живьем содрать с Шарлотты лишний слой жира.

Они издевательски спрашивали, не разочаровало ли ее то, что Стиг остался жив, но она не отвечала. Если быть честной, она и сама этого не знала. Она не строила подробных планов, все получилось как-то само собой. Да и началось оно еще с Леннарта — из-за его разговоров о том, что им-де лучше развестись. Мол, с тех пор как уехала Шарлотта, он обнаружил, что у них с Лилиан не осталось почти ничего общего. Она не могла теперь вспомнить, решила ли она уже сразу тогда, что он должен умереть. Она это сделала так, будто кто-то все решил за нее и двигал ее руками. Банка с мышьяком попалась ей, еще когда они только купили этот дом. Почему она тогда ее не выбросила, Лилиан и сама не знала. Быть может, потому, что уже тогда чувствовала: однажды яд ей пригодится.

Леннарт никогда ничего не делал второпях, поэтому она знала, что пройдет какое-то время, прежде чем он соберется съехать. Она начала с маленьких доз, чтобы он не умер сразу, но достаточных для того, чтобы муж разболелся. Постепенно Леннарт слабел, а ей нравилось ухаживать за ним. Прекратились разговоры о разводе, даже наоборот — он стал смотреть на нее с благодарностью, когда она его кормила, меняла ему одежду и отирала пот со лба.

Порой она ощущала, как беспокойно шевелится чудовище. От нетерпения.

Как ни странно, ей никогда не приходило в голову, что ее могут разоблачить. Ведь все происходило так естественно, само собой, одно вытекало из другого. Когда Леннарту поставили диагноз «синдром Гийена-Барре», она приняла это за подтверждение, что все идет как должно. Она же делала только то, что было ей предначертано.

В конце концов он все же ее покинул — но уже на ее условиях. Обещание, данное самой себе, что ее больше никто никогда не предаст, не было нарушено.

А потом она встретила Стига. Он был такой постоянный и преданный по натуре, что она твердо верила — он ее никогда не бросит. Он делал все, как она скажет, согласился остаться с ней в доме, в котором она жила с Леннартом. Она объяснила, что для нее это важно, это ее дом, купленный на деньги, вырученные от продажи дома, который на нее переписала мама и в котором она жила, пока не вышла за Леннарта. Тогда, к большому ее горю, пришлось тот дом продать, поскольку он оказался слишком мал для семьи. Но она всегда об этом жалела, и дом в Сельвике казался ей плохой заменой. Но по крайней мере, он был ее собственный, и Стиг это понял.

Но постепенно, с годами, Лилиан стала замечать растущее в нем недовольство, словно она в чем-то постоянно недотягивала. Они все время гнались за чем-то другим, чем-то лучшим. Даже Стиг. Когда он начал заговаривать о том, что они перестали понимать друг друга, что надо бы разойтись и начать жизнь врозь, ей уже не пришлось принимать решение. Она отреагировала на его слова действием — так же естественно, как вторник следует за понедельником. И Стиг, как и Леннарт, так же доверчиво положился на ее помощь, когда она стала его сиделкой, начала ухаживать за ним, как любящая жена. Он тоже был так благодарен ей за все, что она для него делала. Она и на этот раз знала, что предстоит неизбежное расставание, но это уже не имело значения, поскольку время и час, когда оно настанет, теперь определяла она.

Лилиан перевернулась на другой бок и подложила под щеку ладони. Уставясь незрячим взглядом в стенку, она мысленно видела картины прошлого. Не настоящего. Не будущего. Значение имело только то, что осталось позади.

Она видела отвращение на лицах тех, кто ее расспрашивал о девчонке. Им этого никогда не понять. Девчонка была безнадежна: такая непослушная, непочтительная. Только после того как Шарлотта и Никлас переехали к ней и Стигу, у нее открылись глаза и она поняла, какой это ужас. Сначала она даже испугалась, но затем поняла: это судьба. Девочка так походила на ее мать. Может быть, не внешне, но Лилиан видела в ее глазах то же зло. За прошедшие годы ей постепенно открылось, что Агнес была злым человеком. Лилиан с наслаждением наблюдала, как время разрушало былую красавицу. Она поселила мать поблизости — не для того чтобы навещать, а ради ощущения власти, которое она испытывала, отказывая матери в посещениях, без которых та мучилась в своей мерзости. Ничто не радовало ее так, как сознание, что Агнес здесь, рядом, и в то же время так далеко, медленно умирает, сгнивая изнутри.