Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этот первый период завершается уходом Адамаса, отправившегося на поиски «народа редкостных душевных качеств» «где-то в глубинах Азии».
«Мой остров стал тесен мне с тех пор, как ушел Адамас». Гиперион едет в Смирну, где усердие его в учении быстро приносит плоды. Но не науки вдохновляют его, не беседы с «благовоспитанными ближними, а только горы, и небо, и море, и рассказчики» — «живые каталоги иноземных городов и стран, говорящие волшебные фонари». Там в его жизнь вступает «добрый великан» Алабанда, его друг и соратник. Второй период завершается отъездом Гипериона из Смирны после тяжелого и принципиального конфликта с другом. «Я жил теперь очень тихо, очень скромно на Тине. События внешнего мира проходили мимо меня, как осенние туманы...» Сознание бога покинуло его. «О мои бедные ближние... вы ведь ясно сознаете, что цель нашего рождения — Ничто, что мы любим Ничто, верим в Ничто, трудимся, не щадя себя, чтобы обратиться постепенно в Ничто...» Глубокое и тяжелое безвременье. «Мы стремимся расти ввысь и раскинуться в вышине всеми своими сучьями и ветками, но, что из этого выйдет, решают почва и погода, и если в твою макушку ударила молния, бедное дерево, расщепив тебя до самых корней, то что тебе стремление ввысь?» На этом безвременье заканчивается первая книга.
Вторая книга — Калаврия, Диотима. «Мы были с ней одним цветком...» Поездка в Афины, божественное εν διαφερον έαυτω, сады Ангеле. На этом кончается первый том — и третий период.
Если свернуть эту картину, то в трех словах можно сказать: стебель, листья, цветок.
Том второй поначалу продолжает подъем. Чтобы «надо всем царила лишь одна-единая красота», надо, чтобы родина твоя стала свободной. Гиперион покидает Возлюбленную, чтобы присоединиться к отряду Алабанды под Короном. Афины кончились, настает время Спарты. И тут повествование вдруг сходит с привычной колеи: Герой уже не просто вспоминает, а прямо переписывает письма тех давних времен — свои, Диотимы, Нотары, и эта «документальность» сообщает непосредственность самым драматическим событиям романа. «Дождь с неба, животворящий», к которому герой взывал еще в Смирне, который он сам готовил в селении под Короном с лозунгом «Все за одного и один за всех!», обернулся темной грозой. «Один день отнял у меня юность, на Эвроте изошла слезами моя жизнь, ах, на Эвроте, каждая волна которого оплакивает над прахом Лакедемона наш неизбывный позор». Бесчестие твоих соратников, твоей страны, даже если сам ты в том неповинен, предполагает только один выход: смерть. И герой ищет смерти. Он прощается навек с Диотимой, не зная, что этим убивает ее; он бросается в гущу боя в надежде погибнуть, но получает лишь спасительную рану, он отпускает Алабанду куда-то «на восток», где того ждут «друзья»-отмстители, сам же, узнав о кончине Диотимы, плывет на запад — на Сицилию... И дальше — в Германию...
На Германии, на высоком светлом тоне кончается роман. Но конец ли это? Из начала мы знаем, что Гиперион вернулся в Грецию. И пересказанное выше — это его рассказ в письмах, отправляемых другу Беллармину в Германию. «Благодарю тебя, что ты просишь меня рассказать о себе...» — эта фраза возвращает нас к верхнему временному слою. Он вернулся в Грецию — но не в родные места, а на Коринфский перешеек (Истм), на остров Саламин: оттуда видна Калаврия, где покоится Диотима.
Что держит его при жизни? Просто невозможность умереть естественной смертью? Христианский запрет на самоубийство? Страх смерти? Поиски истины?
Присмотримся еще раз к тому, что он рассказывает. Первый том содержит три стадии, каждая из которых имеет подъем и крах, и каждая последующая поначалу отрицает предыдущую, но при этом каждая является предпосылкой следующей. Кульминацию мы видим в Афинах, где герой над руинами вдохновенно витийствует о преображении мира красотой. Первая книга второго тома содержит стремительный взлет и крушение; и начало ее опять отрицает вершину первого тома, восторженному гимну Элладе противостоит столь же вдохновенная проповедь реального дела, реальной борьбы: «Диотима! Я не променял бы это нарождающееся счастье на самые прекрасные времена Древней Греции, и даже самая незначительная наша победа мне милей, чем Марафон, Фермопилы и Платея. Разве не верно?» — и так же реально рушится надежда после боя в Мизистре, — вот где действительно ударила молния в заботливо выращенное дерево. Но судьба своенравно обошлась с героем: его видимым ранам суждено закрыться, чтобы открылись незримые и незаживающие. Смерть скосила его Диотиму, ушел в неизвестность Алабанда, а сам он скитается по чужим странам, да и в своей стране — как чужой: ведь турецкое иго не сломлено.
Так что же держит его при жизни? Ответ, по-видимому, таков: его держит ответственность перед живыми и перед будущим. Он считает своим долгом передать дальше добытую им крупицу истины и самый путь добывания истины, по которому он не дошел до конца и до которого, ему уже ясно, дойти невозможно. Это и долг перед ушедшими: рассказать о них, чтобы они были живы для живущих, если не могут быть живы иначе. Это поиски умерших — в иных формах, в иных сферах; не уверенность в их личной жизни где-то по ту сторону, а только поиск.
Здесь мы опять оказываемся на повороте романа из конца в начало. Для Гипериона нестерпима мысль о том, что Диотима не живет больше; он призывает ее, он слышит ее голос: она среди родных; он плачет от радости, что ему даровано такое блаженство... «Расходится кровь по сосудам из сердца и вновь возвращается в сердце, и все это есть единая, вечная, пылающая жизнь. Так думал я. Остальное потом». Но почему же слезы, которые он льет по Диотиме, не понимают, что любящие неразлучны? Почему, вернувшись к началу, мы читаем: «Милые сердцу далеко или умерли, и ничей голос не принесет мне вести о них?». Почему героя всюду настигает «смертельный ужас» при мысли о могиле Диотимы? Любовь его погребена вместе с возлюбленной, и тоска его неизбывна. Тем самым начало романа вновь отменяет весенний конец, объявляет его «фантазиями», «временно облегчающими
