А на следующее утро мальчик заболел.

Дни становились слишком короткими, бессолнечными, и просыпаться, вылезать из облачной мягкой постели не хотелось. Мальчик полюбил спать и спал все дольше и дольше – сначала по десять часов, потом по двенадцать.

С каждым днем Антоша худел и бледнел, и Зоя с удивлением наблюдала, как ее шумный веселый братик превращается в тихого белого человечка, вяло слоняющегося по дому. Приходили доктора, выписывали таблетки, кололи в тощую попу больные уколы, от которых в воздухе появлялся такой же вкусный запах, как из праздничных рюмок. Но Антоша все не выздоравливал, наоборот, скоро совсем перестал вставать, и в декабре его увезли в больницу. А через несколько дней Зою отправили к тете Кате встречать Новый год одну, потому что мама с папой повезли Антошу в деревню к бабушке. «Молоко пить», – подумала Зоя.

А потом мама забрала одеяло себе.

Мама бродила по пустому дому, ища безопасный угол, в котором тихо и бездумно можно пересидеть самые страшные дни. (За шесть лет материнства она привыкла, что ее собственное нежное имя Даша произносят в семье все реже и реже. Чаще всего о ней говорят «мама» – «иди к маме», «позови маму», и даже муж при детях спрашивает: «Мама, а где у нас…», и тогда она для симметрии называет его папа Саша.)

Покой она нашла в самом неожиданном месте. Как-то раз пересилила себя, заглянула в детскую и вдруг упала в разобранную Антошину постель. Она до смерти боялась, что на подушке остался запах, который пробьется через блокаду ксанакса и разорвет в куски все ее бесполезные внутренности (а может, оно и к лучшему, если разорвет). Но запаха не осталось вообще никакого. Укрылась с головой, стало тепло. Впервые за неделю ноги и руки согрелись, через некоторое время на коже выступил жаркий пот, но по сравнению с неизбывным холодом последнего времени это было хорошо и приятно. Показалось, что кто-то легкий и горячий обнимает ее.

Проснулась среди ночи от неуместного сновидения, безликого, но определенного, и пошла в спальню. Но ее несчастный муж спал, завернувшись в их общее тонкое одеяло так плотно, что она не смогла пристроиться рядом и вернулась в детскую.

Утром лицо казалось одутловатым, но сама она чувствовала, что, напротив, истончается и легчает. Лежа в теплой постели, думала, что «раскукливается», освобождается от боли, превращаясь в белую бабочку Дашу. Еще немного, всего несколько дней, и можно будет вспорхнуть, а сейчас нужно только спать, набираться легкости.

Тогда папа отнес одеяло на помойку.

Тетя Катя сказала, что мама тоже уехала и Зоя еще немножко поживет у них. Зое нравилось играть с теть-Катиной дочкой, поэтому она нечасто спрашивала, когда ее заберут обратно.

В доме было полно народу, какие-то тетки командовали, двигали стол, приводили священника, который негромко пел и брызгал на стены святую воду. Вещи нужно выкинуть, примета плохая, говорили тетки, и папа Саша безропотно выносил к мусорке тюки с детской одеждой, постельным бельем, с мамиными платьями. Он старался не думать о том, что выносит. Просто старые тряпки. Поэтому было так жутко утром, когда увидел на краю бака знакомую зеленую пижаму, рядом бомжиху в Дашином любимом сером пальто, а поодаль в кустах – мужика, который спал, завернувшись в то новое одеяло. Почему-то именно этого не стерпел, подошел, пнул ногой спящего, но тут же сквозь пелену отчаяния и многодневной нетрезвости понял, что напрасно: некого там больше пинать.

И тогда папа догадался, что это одеяло их всех убило, схватил нож и стал резать его на куски. И тут из одеяла потекла кровь. Тогда папа взял его и повез на завод, где варили сталь. Он нашел самую большую печь и бросил туда одеяло. Оно загорелось и закричало человеческими голосами, как будто кричат мама, Антоша и Мурка. Папа хотел прыгнуть к ним, но сталевары его не пустили. Так одеяло и сгорело.

Через несколько дней Зою отвезли к бабушке в деревню. Ни мамы, ни Антоши, ни даже Мурки там не оказалось, но зато жила другая кошка, собака и две козы в теплом хлеву; и там еще был самовар, и беленая печка с дровами, и железные кровати с обычными ватными одеялами и мягкими подушками, оттуда по ночам иногда вылезали мелкие колючие перышки и кололи в щеки.

Вера чувствовала, как ее мокрую, заплаканную щеку колет не то перышко, не то травинка, а тело будто бы тает, поглощаемое то ли туманом, то ли тем самым одеялом-убийцей. «Странно, – слабо удивилась она, – его же сожгли. В большой печи». И тут она вдруг вспомнила, что «Мурка кричала человеческим голосом», и неожиданно засмеялась. Сначала тихонько, потом все громче, и от ее горячего дыхания туман стал рассеиваться, таять, а старичок сказал укоризненно: «Эээх, бесчувственная!», сердито махнул рукой и пропал.

Вера поднялась, все еще улыбаясь, но потом подумала про сына. Сказки сказками, а найти его нужно. Отряхнулась и пошла вперед.

Сколько времени прошло в пустом блуждании, она не знала, но судя по тому, что луна потихоньку перемещалась, несколько часов. Вера обходила ямы, ручьи, останки машин, иногда возникало ощущение, что она возвращается по своим следам и этот несчастный горелый «жигуленок» встречала уже раза три. Но каждый раз в пейзаже обнаруживались легкие изменения, будто невидимый художник, пока она отворачивается, перерисовывает картинку в жанре «найди десять отличий» – то куст оказывается справа, то большой камень появляется там, где раньше лежала покрышка, то цвет битого пикапа меняется с «вроде бы синего» на «вроде бы зеленый». Вера отчаялась найти сына – возникла уверенность, что ее «водят» и пока кому-то не надоест, ничего толком не изменится. Полное отсутствие ветра, птиц и обычных ночных шумов дополняло ощущение искусственности всего окружающего. Будто кусок ночи отгородили стеклянным куполом от остального мира.

Наконец она увидела нечто совсем неожиданное – маленький сарайчик, будку даже, с распахнутой настежь дверью. Вошла. Страха не было, и надежды особой тоже. Сына ей отдадут, когда наиграются. Или НЕ отдадут.

У стены напротив входа кто-то сидел. Мужчина. На полу стояла плошка с углями, в которые человек осторожно подсовывал кусочки бумаги, надеясь развести приличный огонь. Он поднял голову:

– Газета сырая, не загорается толком.

– Вы тут мальчика не видели? Лет семнадцать, Антошей зовут.

– Мальчика видел, но только Костю. Хороший мальчик, но постарше будет. Здравствуйте.

– Извините, я совсем одичала. Здравствуйте, меня зовут Вера.

– Очень удачно вас зовут. А меня – Майк.

– Меня… мы… Тут такое произошло…

– Давайте иначе построим беседу. Я вам расскажу то, что знаю, а вы пока отдохните. Или, если умеете, разожгите костер.

…Огонь все-таки загорелся, пришлось вынести плошку наружу и устроить небольшое кострище, чтобы не спалить будку. Вера наконец-то разглядела собеседника. Чертовски красивый парень, даже неловко стало за свою зареванную физиономию… «Ну и дрянь же ты, – одернула себя, – там Антошка пропадает, а ты… Да и Майк здесь не один». Но паника отступила. Программа «Спасти своего ребенка», активировавшаяся в ней дней десять назад, достигла максимума и выбила все пробки. Внутренняя истерика вспыхнула и погасла. Вера вдруг допустила кощунственную мысль – ребенка нет. И он не умер, а просто вырос, на месте глупого перепуганного малыша оказался молодой человек – неопытный, не слишком сильный, но уже вполне способный жить сам, без маминой юбки в маленьком кулачке… Да у него уже такие лапы… Вера неожиданно улыбнулась.