Вода была неожиданно горячей.

— У нас нет зубных щеток, — сказал он. — Наша единственная зубная щетка до сих пор в багажнике, а багажник не открывается. Но это ведь не страшно, правда?

Он разделся и повесил вещи в маленький шкаф.

— Ты хочешь остаться в этом? — спросил он. — Раз у нас нет твоей новой ночнушки? — Он показал на ее спортивные брюки и футболку.

Ребенок кивнул. Она не возражала.

Он посмотрел вокруг. Телефона в домике не было. Здесь было все, кроме телефона. Он достал свой мобильный телефон. Но тут не было сети.

Он остался стоять в трусах, потом откинул одеяло на кровати, но тут ему как будто что-то пришло в голову.

— Может, ты хочешь спать на улице? — спросил он. — На улице. На крыше? Чтобы смотреть на небо. Звезды?

Он показал на потолок, как будто боялся, что она его все-таки не понимает.

— На крыше? — спросил он еще раз.

— Да, — кивнула она. — На крыше.

Немного напуганный этим ответом, он с ребенком отправился за хижину, к лестнице. Песок неприятно колол босые ноги. Он не знал, что ей этого захочется. Спать на крыше. А с другой стороны, почему бы и нет. Это же приключение. Аттракцион. Может, Тирза тоже так делала.

— Лезь ты первая, — сказал он. — Если будешь падать, я тебя поймаю.

Девочка стала медленно подниматься по лестнице. На полпути она остановилась и посмотрела вниз.

— Давай же, — подбодрил ее Хофмейстер и подтолкнул под попу, испугавшись, что она может неожиданно запаниковать от высоты.

Подниматься оказалось намного тяжелее, чем он ожидал. Хлипкие суставы, слабые мышцы, тело в распаде.

Без одеял на крыше оказалось неожиданно холодно. Ночи в пустыне были прохладными.

Он натянул одеяло на себя и хорошенько закутал ребенка.

Девочка все равно дрожала.

— Иди сюда, — сказал он. — Я тебя согрею.

Он обнял Каису и стал смотреть на небо. Звезды. Точно как ему обещали. «Красиво, — подумал он. — Но почему это красиво? Об этом кто-то договорился? Или все люди решили, что это красиво, не сговариваясь?»

Сон никак не шел, хотя Хофмейстер весь день был за рулем и очень устал. Через некоторое время он заметил, что и девочка тоже не спит.

Она лежала с открытыми глазами.

Как и он. Она смотрела на небо или спала с открытыми глазами?

Людям непременно нужно смотреть на небо? В этом был смысл аттракциона? Специально придуманного для западного человека, чтобы тот тоже узнал, что же это такое, открытое небо?

— Каиса, — позвал он. — Ты спишь?

Никакого ответа.

— Тебе холодно? — спросил он. — Каиса?

Ответа снова не последовало. Он почувствовал что-то у себя на щеке. Рука. Рука Каисы.

Она гладила его, так ему показалось. Она положила руку ему на лицо. Но ее голова неподвижно лежала на подушке.

Он не шевелился. Рука осталась у него на лице.

Тишина. Тишина и темнота. Вот чем была пустыня ночью. Время от времени они слышали ветер.

— Знаешь, что было с Тирзой, — тихо сказал он. — Знаешь, что это было? — Ему не нужно было шептать, но он все равно говорил шепотом. Здесь было так тихо, что его голос был слышен далеко вокруг. — Она была похожа на меня. Вот в чем было дело. Она была… Она была…

Рука медленно двигалась по его лицу, как будто рука слепого. Рука не гладила его, а искала. Но что искала эта рука, рука Каисы?

— Я зашел в гостиную… — сказал он шепотом. — В гостиную, которая принадлежала еще моим родителям, а там лежала она. На столе. Тирза. Она не слышала меня. И он тоже меня не слышал. Это так шумно, Каиса, секс — это столько шума, и поэтому он так неприятен для посторонних. Этот шум. Эти звуки. Один сплошной шум.

Рука на лице Хофмейстера не останавливалась. Она трогала его рот, его уши, его нос. Она изучала все.

— На самом деле я хотел тут же уйти. На кухню. Я там что-то делал. Уже не помню, что именно. Наверное, пил вино. Итальянский гевюрцтраминер. Но я остался. Я так удивился, что она меня не услышала. И остался там, и я смотрел. Это было так бездушно, без капли любви, Каиса. Я вдруг это увидел. Насколько это было бездушно. Как…

У него пересохли губы. Ему хотелось пить, но он не взял с собой на крышу воды и слишком устал, чтобы за ней спуститься, чтобы идти и искать в домике бутылку воды.

Рука остановилась у него на носу. Нельзя сказать, чтобы это было неприятно. Она была приятная, эта рука. Нежная.

— В сексе нет любви, — прошептал он. — Вообще, всегда, при любых обстоятельствах, я так думал. И я увидел. Это не должно было меня удивить, но все-таки я удивился. То есть зверям ведь неведома любовь, они знают разве что страсть. Животную страсть. Они чувствуют ее, как голод, жажду, усталость. И я подумал: что здесь происходит? Что тут вообще происходит? Мою дочь хорошенько имеют, вот в чем тут дело, вот что тут происходит. И эти слова, что ее хорошенько имеют, они застряли у меня в голове, стали кружить по ней, они засели в ней, как… как молитва, Каиса. «Ее отымели, — думал я, — ее хорошенько имеют, вот что моя дочь получает от жизни». И я посмотрел на его задницу, на задницу Мохаммеда Атты, и я подумал: до чего она белая. До чего же белая задница у цветного темного парня. Надо же, как забавно. Белая задница. Я стоял там, у камина, я смотрел, как она двигается назад-вперед, эта задница. Как в кино. Я мог бы уйти, как и пришел, тихо и осторожно, но я не ушел. Я не мог пошевелиться. Я стоял там и смотрел на эту белую задницу.

Рука теперь лежала у него на щеке. Пальцы словно играли на ней, как на пианино. Он подумал: она меня щекочет. Мне щекотно.

— Каиса, — шептал он, — ты не представляешь себе, как я стоял там. Мне казалось, это были долгие минуты, но это были какие-то секунды, а они казались мне минутами, часами, как будто прошло полжизни. И хоть я ничего не говорил и ничего не делал, они меня вдруг увидели. А может, услышали. А может, почуяли что-то. Но как бы то ни было, Мохаммед Атта повернул ко мне голову. И тут я подумал: ведь все это уже случилось со мной однажды. Неужели я настолько старый, что теперь все со мной должно случаться