Двери открылись, и мы с панком рванули по платформе со всех ног. Пробежали два вагона и снова заскочили в электричку. Осторожно, двери закрываются. Я прислонился к стене, переводя дыхание, двери с шипением сомкнулись. Панк протянул мне помятую сигарету.

В Гатчине было как будто светлее, чем в только что оставленном мною мегаполисе. По небу плыли рваные лохмотья туч, сквозь просветы в которых иногда проглядывала синева. Дождя не было, дул теплый порывистый ветер, который гнал по перрону пустые пачки от сигарет, окурки и прочий мусор. На тротуарах проглядывал асфальт, на газонах съежились почерневшие сугробы снега. Прямо от вокзала вела аккуратная аллея метров двести длиной, в конце которой виднелся грациозный Гатчинский замок, построенный Павлом I. Я пошел к нему.

На лужайке перед замком возвышался памятник неудачливому российскому императору. Общеизвестно, что Павел был мнителен и достаточно труслив. И погиб от руки собственного сына. Ну, или при его участии - не важно. Историческая подоплека в данный момент меня не сильно интересовала. Вокруг лужайки стояли скамейки, я сел на одну из них. Хотелось курить. И есть.

Мимо проходили какие-то люди, по всей видимости, экскурсионные группы. Большинством своим школьники. Прошаркал старик с тряпичной сумкой, в которой звенели пустые бутылки и жестяные банки из-под пива. Серые и простуженные люди месяца марта.

Попялившись минут десять на Павла, я встал и пошел гулять дальше. Движение есть жизнь, остановка - смерть.

Посыпанная гравием дорожка вела вниз под горку – там располагался парк с прудами. В черной воде плавали крупные льдины и мокрый снег, голые ветви деревьев были похожи на покрытые коростой и болячками руки нищих, просящих подаяния. Гравий размывали ручейки талой воды. Всюду были сырость и грязь. Но они воспринимались не так болезненно, как в Питере.

На мосту, перекинутом над узкой протокой, соединяющей два больших пруда, стоял парень в коротком пальто и задумчиво курил. Руки у него дрожали – это было видно невооруженным взглядом. Я спросил у него сигарету. Он посмотрел мутным взглядом сквозь меня и протянул мне свою, скуренную до половины, даже чуть больше. Потом спросил:

- Ты не местный что ли?

На меня дохнул запах как минимум трехдневного перегара. Я взял окурок и затянулся.

Местный ли я? Это был риторический вопрос. Нет, я не был местным в Гатчине, но не был им и в Питере, из которого сюда прикатил; я не знал, где мое место в этом мире, возможно, каждый день я и бродил по улицам лишь потому, что пытался отыскать это самое место, кто знает.

- Нет, я погулять приехал.

- И че вас сюда тянет, блядь? - спросил парень, но не меня, а скорее весь этот парк с черными голыми деревьями, прудами, снежной кашей и талой водой. - Здесь же делать не хуй. Тоска. Только пить разве что...

- У вас тут красиво, - заметил я.

- Да на хуй она сдалась эта красота? Толку от нее... вот в Питере – там да... там деньги есть... реальные деньги... с деньгами можно жить красиво...

Я подумал о том, что многих коренных петербуржцев их родной город просто бесит, а некоторых и вовсе доводит до нервных срывов или вообще сводит с ума, поэтому городские считают пригород едва ли не райским уголком, ящиком Пандоры, где можно спрятаться от удушающей, убийственной хватки мегаполиса. Но за пределами Питера царят совершенно противоположные умонастроения: здесь презирают пригород с его низким уровнем жизни и бытовыми неудобствами и обожествляют большого соседа. Так всегда с людьми - они ненавидят свою берлогу, считая ее последним дерьмом из всех возможных, будучи не в силах изменить свой быт и окружение. Это происходит повсеместно, в какой город не прикати. Хорошо там, где нас нет, мать вашу.

- Не знаю... по-моему, деньги решают не все.

- А по-моему, дурак ты, бля... - парень махнул рукой.

Я не стал спорить. Просто пошел прочь. Должно быть, он крепко обломался в жизни. Как, впрочем, и я. С той лишь разницей, что я не заморачивался по поводу того, в какой заднице пребываю – говна хватает в любой, в какой не окажись. С деньгами или без. Задница на то и задница.

Я прошел парк и оказался в жилом квартале. Узкие улочки, невысокие дома, магазины и офисы на первых этажах. Все как везде. Над крытыми шифером крышами возвышалась церковь.

Я немного побродил между домов и по дороге, огибающей парк, вернулся к вокзалу. Ветру к тому времени удалось порвать тучи, и с неба ярким прожектором лупило весеннее солнце. В воздухе пахло чем-то свежим. Воробьи на тротуаре дрались из-за хлебных крошек.

Гатчина вообще-то не многим южнее Питера, но почему-то я уверен, что весна здесь наступает намного раньше.

Здание вокзала было небольшим и аккуратным. Через подземный переход я перешел на платформу, с которой отправлялись электрички в сторону Петербурга. В переходе было сыро и мрачно. И люди на платформе казались такими же – какими-то сырыми и мрачными. Похожими на призраков, выползших из зловещего подземелья старинного замка. Наверное, потому что вынуждены были возвращаться в мегаполис.

Где-то с полчаса я ждал электричку, сидя на скамейке на платформе и тупо разглядывая носки своих ботинок. Солнце припекало спину. Не поймешь эту погоду: то дождь, то солнце. Словно тот, кто отвечает за все эти процессы, сегодня выжил из ума.

Я вошел в вагон и сел в середине – так, чтобы видеть оба входа в вагон. Это был тактический ход, известный всем пассажирам электричек, предпочитающим передвигаться без билета. Скоро пойдут контролеры, и тогда придется спешно перебазироваться, самая лучшая позиция в центре – ты все сечешь и можешь быстро выскочить в тамбур.

Электричка тронулась. Я достал блокнот и ручку из внутреннего кармана куртки, я всегда таскал их там. Муза, как, впрочем, и все женщины, – создание ветреное, и, если ты не будешь достаточно расторопен и вооружен хорошим арсеналом для письма, она уйдет к другому, это я знал наверняка. Я принялся писать. Так – обрывки мыслей, небрежные мазки по холсту, кровавые сгустки эмоций, белая пузырящаяся пена рефлексии.

Минут через двадцать раздвижные двери хлопнули, и в вагон вошли контролеры. Я встал и направился к выходу в тамбур, на ходу убирая блокнот и ручку туда же, откуда их достал, во внутренний карман. В тамбуре толпилось человек семь, в воздухе висели клубы табачного дыма. Я протиснулся сквозь скопление человеческих тел и прошел в следующий вагон.

В этом тамбуре было так же многолюдно и тесно, как и в предыдущем. Я не стал задерживаться и пошел дальше. В следующем тамбуре я остановился. Дальше идти смысла нет – слишком далеко. Здесь в самый раз, осталось лишь дождаться остановки. Я планировал провернуть тот же трюк с перебежкой, каким пользовался в прошлый раз.

Внезапно позади меня хлопнула дверь, ведущая в соседний вагон. Я обернулся. В тамбур зашел Леха, мой знакомый музыкант и частый собутыльник. В руках у него была гитара. Время от времени он играл в электричках. Зарабатывал на этом. Хотя и не считал это занятие работой. Денег на жизнь ему хватало и так. Точнее, не хватало, но о деньгах он никогда не парился. Это было скорее увлечением или даже навязчивой манией – так он к этому относился: играл, потом бросал – завязывал, как он сам это называл, - потом срывался, бросал жену с ребенком и с гитарой шел в электрички. Все, что зарабатывал, в основном пропивал или спускал на одноруком бандите в дешевых забегаловках на железнодорожных станциях. Его перло от игры, он был настоящим артистом. Он чувствовал свою аудиторию, он знал, что думают все эти люди, едущие из дома на работу и с работы домой. Он умел читать то, что написано внутри каждого человека. Может, именно поэтому иногда мне казалось, что он ненавидит людей. За то, что они скрывают от всех. За их грязные мелочные мысли, за этот нож за спиной, который они готовы всадить в брюхо первому встречному. За то, что им было плевать на всех остальных, за их похуизм. Возможно, своей игрой он бросал им вызов, не знаю.